Сайт Калининградского ПЕН-центра

Война в истории моей семьи

О нелёгкой судьбе моего прадеда – Васюченко Петра Емельяновича – наша семья узнала не так давно. Как-то во время разговора мой дедушка случайно упомянул то, о чём никогда не говорил. Услышанное нас очень заинтересовало, но дед, к сожалению, не помнил подробностей. И мой отец решил потянуть за ниточку, чтобы распутать клубочек с тайной о нелёгком прошлом нашего предка: папа стал искать документы о Петре Емельяновиче. Хорошо, что мы живём в эпоху Интернета, это позволило сделать запросы в различные инстанции: в Международную службу розыска в Германии, в Полтавский архив и другие. Спустя долгое время, благодаря крупицам полученной информации, удалось получить ответы на многие вопросы, которые не давали нам покоя.
До Великой Отечественной войны жизнь шла своим чередом – так, как это было заведено во всех семьях в Пирятине, в восточной Украине под Полтавой. Прадед закончил 7 классов обычной школы и в 14 лет ушёл работать в артель «ХарчПромКомбината» в качестве разнорабочего или, как в то время говорили, чернорабочего, чтобы родителям было легче. Но потом началась война, и о планах на светлое и мирное будущее пришлось забыть.
В середине сентября немецкие войска подошли к Пирятину. Перед тем, как захватить городок, фашисты его сильно обстреляли. Оставшиеся части советских войск немцы «взяли в клещи». Очаг сопротивления в Пирятине был подавлен 23.09.1941г. После этого немцы стали властвовать в украинском городке, устанавливать свои порядки и озвучивать приказы высшего командования. В одном из таких говорилось о сборе людей на принудительные работы в Германию. Ведь мужчины этой страны были призваны на войну, а на немецких заводах почти никого не осталось. Вот и принуждали работать там людей с оккупированных территорий Советского Союза. И не только на заводах… Некоторые ехали в Германию добровольно, в надежде на то, что там жизнь изменится к лучшему. А когда желающих больше не осталось, в оккупированных городах стали устраивать облавы и совершать рейды по городу, в ходе которых хватали людей прямо из дома.
Первого сентября 1942 года немецкий офицер с несколькими полицаями из числа местного населения пришёл и в дом Емельяна Васюченко. Немец потребовал, чтобы глава семьи собирался на работы в Третий Рейх, так немцы называли в то время свою страну. Емельян стал уговаривать, чтобы его оставили дома, так как он в то время был вдовцом с тремя детьми. Если бы его забрали в Германию, то его детей скорее всего ждала бы голодная смерть. Но немец был непреклонен. Один из полицаев посоветовал вместо себя отправить на работы старшего сына. Этим старшим сыном и был мой прадед – Пётр Васюченко, которому на тот момент уже исполнилось 16 лет. Из двух зол Емельян выбрал наименьшее, и ради жизни младших детей отдал моего прадеда в руки полицаев. Можно лишь представить, как ему тяжело далось такое решение, как разрывалось его отцовское сердце!
Путь в Германию занимал несколько суток по железной дороге в вагонах-«теплушках» без каких-либо удобств. Людей, насильно пригнанных на различные работы в Германию, немцы называли острабайтерами, что в переводе означало – рабочий с востока. На одежде у таких людей была специальная нашивка, выполненная в виде синего квадрата с надписью «OST». Жили люди в лагерях, подобных концлагерям, только отношение было чуть лучше, хотя за каждую провинность наказывали очень жестоко, иногда избивали до смерти. Еда была очень бедной и кроме похлёбки из брюквы и маленького куска хлеба больше ничего не давали.
Из воспоминаний дедушки было известно, что прадед говорил о том, что он какое-то время находился на территории Восточной Пруссии, даже упоминал название посёлка, но дед в то время его не запомнил. Однако из письменных ответов из Германии и Украины нам точно известно, что прадед долгое время был чернорабочим на железной дороге во Франции в городе Сарольбен. Находился он там до 1944 года. Мой прадед пытался бежать, и когда его поймали, то на 4 месяца отправили в концлагерь. В это время союзные войска начали своё наступление на нацистскую Германию. Лагерь, в котором находился Пётр, был переброшен из Франции в Германию. Последнее место, куда юношу забросила судьба, была алюминиевая фабрика в Дахельгофене. Нам удалось выяснить одну любопытную деталь. Оказывается, что фабрика своих острабайтеров страховала. Моего прадеда также застраховали, о чём имеется соответствующая запись в Общей местной больничной кассе города Регенсбурга.
28 апреля 1945 года мой прадед и ещё 25 человек были освобождены союзными войсками. Хоть ему и поступали предложения остаться в Европе, было принято решение вернуться домой. 23 ноября 1945 года он пересёк границу Польши и СССР. Это было и радостно и мучительно одновременно. К этому времени стало известно, что его отец – Васюченко Емельян – в 1944 году ушёл воевать на фронт в составе Красной армии и погиб в 1945 году. Но остались в живых оба его брата, которые трудились в той же артели «ХарчПромКомбината», в которой когда-то работал и мой прадед.
После фильтрационной проверки в НКВД было принято решение отправить работать Васюченко Петра на угольные шахты под Ростовом-на-Дону. Там, спустя время, он получил травму, что позволило ему вернуться в отчий дом в Пирятине. О том, что он был острабайтером в Германии, в советское время было не принято говорить, поэтому так мало известно о его судьбе на чужбине.
В дальнейшем этот «постыдный факт» в биографии прадеда закрыл перед ним все пути. Ведь быть острабайтером – значит быть неблагонадёжным. Он не мог получить высшее образование, не мог занимать никакие должности, где можно было бы продвинуться по карьерной лестнице, кроме того, тень «острабайтера» ещё ложилась и на его детей. Бывшие остарбайтеры никак не вписывались в официальную советскую память о войне: они не считались ни узниками фашизма, ни ветеранами.
После развала СССР в 90-х годах немецкая евангелическая церковь создала добровольное общество «Украина – Пфальц» и в тяжёлые времена после распада СССР решила за счёт собственных пожертвований поддержать всех бывших остарбайтеров, угнанных на принудительные работы в Германию. Тогда моему прадеду единоразово заплатили 460 немецких марок за его каторжный труд «на благо нацистской Германии», который стал несмываемым позором в его биографии. Это всё, что нам удалось узнать о моём прадеде. Но хочется верить, что он был счастлив, когда вернулся в отчий дом, на родную землю, которая придавала ему сил жить, хоть и под страхом постоянных репрессий.

Незабываемая летняя встреча

Моя встреча с замечательным романом Джерома Дэвида Селинджера «Над пропастью во ржи» произошла этим летом. Я с отличием закончила семь классов и, признаюсь честно, решила немного от всего отдохнуть: от лицея, от музыкальной школы и – да простят меня они! - от любимых книг на какое-то время. Впереди меня ждала «маленькая жизнь» под названием «лето».
Как-то вечером мама бережно достала с полки небольшой по объёму томик в обложке горчичного цвета и протянула его мне со словами: «Я прочла её в летом после восьмого класса. Ходила потом как зачарованная. Смотрела на мир глазами героя. Настал твой черёд. Это ничего, что ты прочтёшь её на год раньше, ведь сейчас - сплошь акселерация».
Мама не ошиблась: полная психологических нюансов история о трёх днях из жизни семнадцатилетнего американского школьника сразу захватила меня. Он, словно по мановению волшебной палочки, стал моим лучшим летним другом и собеседником. Несмотря на то что я круглая отличница и со школой у меня никогда не было проблем, а Холден Колфилд как раз исключён за проваленные четыре зачёта, я сразу поняла, а точнее почувствовала сердцем: мне почему-то очень близок и понятен этот бесшабашный и импульсивный парень.
-Что же нас сближает? - задавала я сама себе вопрос, когда садилась в «Ласточку», мчащую меня на рассыпчатый, как сахар, песок Балтики и доставала любимый текст, погружаясь в него под стук колёс.
- Беспощадная прямота суждений. Вот что думаешь, то и говорить надо, - находила я ответ, прощаясь с закатывающимся за горизонт июньским солнцем.
- А ещё накопившаяся раздражительность в адрес учителей. Особенно она сконцентрировалась за время ненавистного дистанта, - добавляла я, собираясь ложиться спать. – И раздражительность в адрес взрослых вообще. Всё это есть в душе и у меня, и у паренька из Нью-Йорка, засыпая, старалась запомнить я.
- Кроме того, - продолжала я размышлять, гуляя тёплым июльским вечером среди толп туристов возле Кафедрального собора и Рыбной деревни, - мы особенно остро замечаем притворство в мире взрослых. (Как раз в это мгновение очередная семья туристов, замученная культурой, изображала улыбку на фоне собора). Мне, как и Холдену, противна ложь. Нам с ним так не хочется подстраиваться под «законы» взрослой жизни.
- Холден, ты мне нравишься! – набравшись смелости, открывалась я в своих чувствах на самой верхушке колеса обозрения в Зеленоградске.
- Брось! Такие, как я , не могут нравиться…
– Мы оба глубоко чувствующие и мечтательные натуры, - заторопилась я пояснить своё признание. Мы оба любим читать хорошие книги.
- Только книги сделали тебя отличницей, а я, неудачник, завалил все четыре зачёта, - не соглашался Холди (я так стала его называть), любуясь с высоты захватывающим видом на побережье Балтики.
- Ты любишь свою младшую сестру Фиби. У меня тоже есть сестрёнка. Я тебя понимаю. А ещё мне нравится, как ты мечтаешь о том, чтобы когда-нибудь появился писатель, с которым ты бы мог посоветоваться, поговорить по душам по телефону.
- Должен же хоть кто-то понять мою душу.
- Знаешь, Колфи, я иногда с тобой советуюсь, разговариваю по душам.
- Колфи, мне не нравится, что ты решаешь сбежать от проблем, притвориться глухонемым. Плохо, что у ты не готов признаться во всём родителям, - упрекнула я своего друга, намокнув под струями музыкального фонтана возле Биржи.
- А говорила, что тебе во мне всё нравится. Я предупреждал: неудачники разочаровывают…
Мы поругались. И долго не разговаривали. Как назло, зачастили дожди. Я поймала себя на том, что мысленно прошу автора: «Пожалуйста, убереги этого парня от глупостей! Я хочу, чтобы с ним всё было хорошо!»
Когда Холди на прощание повёл Фиби в зоопарк и уговорил её прокатиться на карусели, я почувствовала: всё будет замечательно, когда два любящих сердца рядом. Смотря на то, как маленькая девочка кружится, мой, к этому времени уже любимый, литературный герой чувствует себя по-настоящему счастливым. Его осеняет замечательная мысль остаться в Нью-Йорке. Я выдохнула в этот момент и поняла вместе с ним: бежать от проблем всегда проще, чем продолжать бороться.
- Я горжусь тобой, Холди! Прости, что сомневалась в тебе. Ты в моём сердце навсегда.
Закрыв последнюю страницу, я точно понимала, что нахожусь в плену автора. Я постоянно представляла, как сложится жизнь Холдена в дальнейшем.
- Холди, ты просто знай: мне очень-очень интересно, станешь ли ты ответственным и решительным. Но больше всего на свете я прошу тебя: сохрани свою искренность!
Под шум августовского дождя я вспомнила слова мамы о книге: «Смотрела на мир глазами героя». Я тоже не устояла: между мной и Холди сложилось удивительное единство: я разговаривала с ним, давала советы, а он ни с чем не соглашался: на всё смотрел по-своему, упрямый мальчишка. Но какими завораживающими были наши споры!
А ещё мне безумно нравится название этой книги. Образ ржаного поля над пропастью – это символ взросления, перехода на новый этап жизни. Я взрослела этим летом вместе с Холденом Колфильдом. У нас было одно лето. Общее. На двоих.
В одном мы сошлись бесспорно: «Признак незрелости человека - то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости - то, что он хочет смиренно жить ради правого дела».

Что значит – быть любимой?
Видеть его восторженный взгляд – всегда, в каком бы ты виде не была. Если восхитительна – то чувствовать его гордость, если слаба, и силы покинули – заботу и желание оградить ото всех бед и невзгод.
И понимать, что так и будет: и зонтик в дождь, и отражение твоей радости у него в глазах, и «жилетка» – стоит лишь заискриться слезинке в твоих глазах.
И знать, что стоит тебе что-либо захотеть, как тут исполнится, и поэтому не просить ничего…
И благодарить – за все…

Что значит – любить?
Замирать каждый раз, лишь услышав не только его голос или шаги – а даже упоминание о нем.
И краснеть, и злиться, и глупо смеяться, и быть такой несуразной.
И ощущать его радость вместе с ним, даже если он так далеко, и чувствовать его боль и тихо радоваться, что ты можешь забрать эту боль.
И понимать, что он отнюдь не самый лучший, но тебе никто не нужен другой…
И – быть благодарной лишь за то, что он есть…

Что значит – любить и быть любимой?
Это ароматный чай или кофе – и не важно кто кому его подаст, ведь ты ощущаешь его как себя.
И улыбаться, видя, как кто-то кокетливо заигрывает с ним: ведь все равно ему нужна только ты.
И растворяться в нем, обретая себя, и взлетать выше «седьмого неба», держась за руки, и смотреть на мир и видеть один: на двоих .
И видеть сны друг друга, и прогонять кошмары, и просыпаться с радостью – ведь впереди новый день, и только с ним…
И познать счастье – одно на двоих…

Солнце

Птицы летали, но не пели. И солнце вроде бы светило, а вроде бы и нет. Оно утонуло в небе.  Через облачность, сплошь затянувшую небосклон, пробивались только слабые, почти холодные лучи, тем не менее, греющие и, нежные, они оставались, прятались над серой завесой, которая будто бы специально ограждала всё внизу от полноценного тепла. Под навесом бесцветных небес лежала усталая печальная улица, снизу окутанная клубами тумана.  Из-за туманных потоков дома, казалось, плыли перед глазами, и сама улица становилась иной, чужой. Я дошел-доплыл в легкой невесомости до дома. В подъезде на стене заметил листок, кричащий большими буквами о «ВРЕМЕННОМ ОГРАНИЧЕНИИ ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЯ». И далее что-то невнятное о ремонтных работах. Теперь, наблуждавшись в серых уличных пространствах, лишенный полноценного освещения и в своей квартире, я понял, от этого дня вряд ли стоит ждать лучшего. Сквозь темную комнату я добрался до штор и раздвинул их. Тусклым глазом заглянуло небо в мою комнату, но света теперь хватало, чтобы я мог сложить переносной столик, собрать рабочую чепуху в сумку и выйти за дверь. Я давно делал несложные украшения из проволоки, и разнообразных камней. Конечно, большой прибыли это не приносило, однако почти всегда у меня была какая-то другая работа и на хлеб хватало. Я был кассиром в местной сети быстрого питания, был там же доставщиком, работал в одежном магазине и даже однажды грузчиком на пару часов в день. Нигде я не приживался. И только занимаясь изготовлением украшений, сочиняя новые формы и комбинации, я чувствовал себя в своей стихии. Правда, не всегда посещало меня «высокое вдохновение», а без него вроде, никуда, но получалось сотворять что-то оригинальное или нет, почти все свободное время я мастерил что-то.  В тот день я так же решил отдаться делу, вынес столик на воздух и расположился где-то на перекрестке улиц. Каких именно? На перекрестке всех улиц. Это, пожалуй, достаточно точное определение моего местоположения в тот день. Жители больших городов слишком привыкли к чудачествам, не смотрят вокруг, как правило, ко всему равнодушны, их мысли устремлены внутрь или вовсе отсутствуют. Поэтому я оставался незамеченным на фоне осенней городской картины. Или внутри неё. Я брал в руки желтые полупрозрачные куски янтаря, которые казались погасшими в этот день, и думал над тем, как завершить начатое недавно украшение. Вертел, так и сяк пробовал присоединить их к проволочной композиции… В какой-то момент я почувствовал, явственно ощутил, что время остановилось, или изменило ход. Будто стрелка без предупреждения начала вертеться в обратную сторону. Я услышал мелодию, звучавшую то ли с другой стороны улицы, то ли из окна дома, что находился ближе, не определишь. Женский негромкий, точнее, ослабленный расстоянием голос, с проступающей местами легкой фальшью, донесся и увлёк. Чей-то голос. Женский голос. Она пела. Сменявшие друг друга звуки нарисовали звездную ночь. Каждый раз, когда я оказываюсь на ночной прогулке, душа моя замирает перед видом огромного количества далеких огней. Мир открывается мне бесконечным, я чувствую его грандиозное великолепие и вместе с тем собственную крошечность. И все же я ощущаю себя частью чего-то прекрасного.  И сейчас это ощущение вновь настигло меня благодаря звукам песни. Мелодия посреди города возвращала меня к звездным ночам и заставляла чувствовать собственную ничтожность перед всеми силами на свете, но в то же время определяла мне четкую роль в уличной пьесе. Главной героиней была девушка, главным мотивом – ее песня, а я был незначительным персонажем, одним из многочисленных слушателей, никем не замечаемых. Сквозь городской шум лилось журчание песни, которое крутило мою душу, мучило, но и ласкало. С закрытыми глазами я вслушивался в мелодию, пытаясь различить слова, но, в конце концов, она растворилась в нарастающем шуме улицы. С тихой болью в сердце я вернулся к монотонному дню, опустил глаза, сосредоточил взгляд на горсти янтаря. Время теперь даже не шло в каком-то определенном направлении, а напоминало беспорядочную россыпь мерцающего бисера.  Каждая секунда превращалась в крошечную, почти незаметную бусину и со звоном отскакивая от асфальтовой дороги, исчезала в воздухе. Я чувствовал себя некомфортно, но не удивлялся. Я утратил способность удивляться. Я смирился: события, и мысли мои теперь брали начало из огромной и бурной реки странностей, находившейся вместе с тем в облачном туманном покое. Бусины, которые меня теперь волновали, были янтарными. Я сосредоточился, увлекся, я покрывал мелкий янтарь путаными переплетениями медной проволоки, получалось что-то необычайное, новое, невообразимое…  И вдруг я почувствовал: не могу. Было слишком темно, слишком пыльно, слишком мрачно, чтобы работать с камнем солнца.  Единственное, что я в этом городе считал своим, единственное, чем я обладал здесь в полной мере – мое ремесло – словно оттолкнуло от себя. Я завяз в путанице, в бессолнечной погоде, в своих неразборчивых мыслях, и в какой-то момент мне даже показалось, что меня не существует вовсе, и я – чья-то детально продуманная иллюзия. Я почувствовал на себе взгляд. Пристальный, действительно внимательный взгляд (бывало, люди за мной наблюдали искоса, и это было совершенно другое дело и другое ощущение). Я поднял глаза. Ровно как тогда, когда услышал я мелодию, теряющуюся в улице, ощутил я себя словно под звездами. Несомненно, передо мной стояла хозяйка голоса. Ее лицо нельзя было бы назвать правильно красивым, но не отпускало оно; я смотрел на него и задавался вопросом: «Что происходит? Что же такое происходит сейчас?» Девушка стояла перед моим столиком, слегка касаясь его складками темно-синей юбки, и пытливо вглядывалась в меня и мою работу. Вдруг она что-то произнесла, но все, что я услышал, было набором непонятных звуков. Ее язык был мне совершенно незнаком. Я ничего не отвечал и даже не подавал виду, что не понимаю ни единого слова. Девушка засыпала меня вопросами, я понимал по интонации, что это именно вопросы, она задавала все новые и новые, не дожидаясь ответа.  А я просто вслушивался в переливы голоса. Эта сосредоточенность видимо придавала мне серьезности, и, возможно, поэтому казалось, что я понимаю речь, но сохраняю молчание по своим причинам. Может быть, девушка знала, что ее язык мне незнаком, но было непонятно, зачем тогда она продолжала говорить.  И все же невероятным образом тек странный, неправильный разговор. Я сидел на складном стуле, за складным столом, ошеломленный, удивленный, уставший, и молчал. Она стояла рядом, загадочная, непонятная. Потом сняла свой плащ, положила на пыльную траву рядом с моим стулом и села, подогнув ноги. Мы молчали. Эта тишина длилась то ли минуту, то ли две, то ли все тридцать, теперь я совершенно не в силах этого определить. Город ускорил свою суету, и все картины и звуки слились, в непрекращающийся шум. Время опять рассыпалось на крупицы, все более и более мелкие, множащие друг друга, и превратилось в звездопад. Часы и минуты обтекали нас сверкающей рекой, и посреди невзрачного дня на серой улице будто бы засветило невидимое глазу, но ощутимое сердцем солнце. Я вернулся к вещице, которую мастерил, и продолжил закручивать проволоку. Несколько витков тонкой меди, и браслет был завершен. Я знал, кому он принадлежит. Той, кто не совсем хорошо умеет петь, но умеет быть.  Я осторожно взял тонкую руку девушки и надел украшение. Она не улыбнулась, как улыбаются обычно, уголками губ, ее улыбка вспыхнула в душе и отразилась в глазах. Я заметил это и почувствовал тепло. Настоящее солнечное тепло.

***

Дамиану с детства интересно, что чувствуют звезды, когда умирают. Какой текстуры их кровь, чем она пахнет, чем отдает на вкус. Наверное, чем-то горелым – звезды ведь сгорают, а потом превращаются в пыль, не оставляя следа, как-то так?.. Может, у них внутри горячая магма или противная, вязкая слизь, ледяная и терпкая, если лизнуть ее кончиком языка. Ответа на то, кричат ли звезды от боли, когда рассыпаются в прах, парень не находит ни в одном из школьных учебников. И сам по себе возникает вопрос: как может приблизиться к звездам мальчишка, который ничего о них не ведает? Кто знает, вдруг очередной Ангел, спустившийся на Монпелье, сделал это лишь потому, что его родная звезда сгорела, взорвалась, разлетевшись в звездные щепки? Вдруг он ищет пристанище? Дом? Нет, испытуемый Дамиан, протягивай в воздух эту большую бронированную руку и лови Ангела за горло, пока он не успел растоптать чье-нибудь чужое жилище. И какая разница, даже если у него попросту не осталось собственного. День, когда он впервые убивает, Дамиан помнит даже лучше, чем день собственного рождения. Ему кажется, что, когда человек в первый раз совершает убийство он будто бы рождается еще один раз, переходя в новый, прежде неизвестный ему жизненный цикл. Даже если это человек, который в жизни не позволил себе прихлопнуть ладонью жука, – он все равно становится убийцей, убийцей во благо, как только уничтожает первого Ангела. – Что, если им всем попросту негде жить? Что, если они просят нашей помощи? – Опять он бредит, – Аими, лежащая на соседнем футоне, закатывает глаза. Вчера Виржини столкнула их лбами – и буквально, и нет. Следующую операцию по уничтожению ангельского ядра необходимо проводить вдвоем: одновременно, слаженно, синхронно, будто танцуя вальс. По четкой инструкции и без права оплошать. У них есть всего три дня, чтобы научиться быть отражением друг друга. У Дамиана – три дня, чтобы отказаться от собственного сердца. – Проспись, – советует ему Аими, переворачиваясь на бок и подпирая голову рукой. – Не люблю я, когда ты становишься таким нежным. Аими стала пилотом немногим раньше, но свое сердце успела потерять с рекордной скоростью. Когда они впервые встретились лицом к лицу (под вишневым деревом это было, в солнечном школьном саду, когда Дамиан заметил издали девчонку, которая еще днем ранее на его глазах уничтожила Ангела за рекордные восемь секунд), то сразу невзлюбили друг друга, обдав взаимным холодом. Дамиан чувствовал и чувствует по сей день, как он мешается под чужими ногами, как колется Аими, будто соринка, попавшая в глаз.   Когда Дамиана впервые посадили управлять роботом, у него не было ничего, кроме утреннего сэндвича в желудке и наэлектризованного комка страха где-то там же. Хотелось вырвать собственными внутренностями, открыть люк и громко закричать, жадно глотая свежий воздух, но он себе попросту не позволил. С того самого дня всякий раз, как Дамиан забирается в Евангелион, он чувствует себя так, будто репетирует собственные похороны. Аими же выглядит так, словно рождается заново. Порой Дамиан думает о том, что если бы все люди могли убивать так же хладнокровно, как Аими, человечество больше никогда бы ни с кем не воевало. Она стряхивает крошки из-под чипсов со своего одеяла, прежде чем улечься обратно на футон, только чтобы уткнуться носом в чтение очередной манги. И не скажешь, что эта маленькая, мягкая, забавная, несуразная девчонка еще несколько дней назад собственными (фигурально собственными) руками убила неземное существо, что угрожало остаткам человечества. Дамиан замечает, что Виржини более снисходительна к Аими, – может быть, потому что они обсуждают мальчиков вместе. Дамиан узнает от ребят в школе, что Аими нравятся и девочки тоже – именно из-за этого она около месяца не ходила на уроки прошлой осенью. Дамиан подозревает, что тот попросту – как и обычно – геройствовала за пультом управления Евы, надеясь, что рано или поздно у него все-таки закончится воздух. В этом нет ничего постыдного, хочет сказать ей Дамиан. Какая разница, кто тебе нравится, до тех пор, пока ты спасаешь человечество, хочет сказать ей Дамиан. Девочки тоже красивые, хочет сказать ей Дамиан. Особенно их глаза. Дамиан засыпает возле окна, глядя со своего футона на небо. Звезд много, большинство из них – давно уже мертвы, а их Ангелы на всех парах несутся к Земле, еще не подозревая, что здесь их ждет неминуемая гибель от рук девушки, которая смешно сопит во сне и пускает слюни на подушку.   – Вы должны стать отражением друг друга, – Виржини меряет шагами комнату, внимательно наблюдая за тем, как Дамиан, не сбиваясь ни на секунду, копирует движения стоящей напротив Аими. Вскинуть руку, раскрыть ладонь, прислониться друг к другу кончиками пальцев, поднять одну ногу, поднять другую, подпрыгнуть, зажмуриться, улыбнуться, прижаться лбами. Раз, два, три, раз, два, три. Аими пахнет клубничным лимонадом и острой лапшой. – Ты когда-нибудь целовался с мальчиком? – шепотом спрашивает она, когда Джухен уходит, оставляя их вдвоем – отражать друг друга. Дамиан сглатывает шумно и отрицательно качает головой. – А с девочкой? Еще раз. – А хотел бы?   Если прямо сейчас в небе умирают миллионы звезд, их боль не сравнится с той, которую испытывает Дамиан в своем желудке, когда впервые садится в Евангелион. Если прямо сейчас перламутровый след какой-нибудь умершей звезды бесследно растворяется на черном небесном монохроме, то именно он появляется у Аими в глазах, когда её холодные пальцы прикасаются к Дамиановым разомкнутым бледным губам. Вы должны стать отражением друг друга. И Дамиан делает то же самое. – Когда ты душишь Ангела, – шепчет Аими, перекладывая ладонь ему на шею. И Дамиан делает то же самое. – О чем ты думаешь? Большой палец надавливает ему на кадык, и Дамиан не делает то же самое. Рассинхрон. – Что я этого всего не хотел. Аими улыбается – и идет на него. Дамиан пятится, пока его лопатки не касаются стены сквозь тонкую ткань домашней пижамной майки. Аими все еще пахнет лимонадом и лапшой, её губы влажно блестят от слюны, её глаза темные и хитрые, будто она всегда знала, что сильнее, будто ей нужно было всего лишь убедиться в этом. А Дамиан. А Дамиан никогда не хотел целовать никого, кроме человека, в которого будет искренне влюблен. Только ровно через сутки они с Аими, возможно, погибнут – синхронно. Виржини попросит их написать завещания, потому что того требует инструкция, и они оба откажутся – тоже синхронно. Потому что им нечего и некому завещать. Потому что если Дамиан сейчас подастся вперед и ткнется носом Аими в горячую щеку – возможно, у него появится что-то. Но Аими отходит прежде, чем Дамиан успевает на это решиться.   У девочек красиво дрожат ресницы, когда они спят, а некоторые Ангелы очень страшно истошно вопят, когда умирают. Или, может быть, это кричит сам Дамиан, со всей дури стискивая в пальцах нечто, напоминающее лебединую шею из металла. Все, что Аими делает с улыбкой и легкостью, стоит Дамиану нескольких лет жизни. Все, о чем думает Аими, убивая, – как сильно ей хочется убивать еще. В последнюю ночь перед миссией Дамиану не спится, и он долго наблюдает за Аими, которая снова громко сопит, даже когда их футоны разделяют тысячи световых лет. Дамиан не хотел бы целовать того, с кем ему утром спасать человечество. Он гусеницей перекатывается по холодному полу, быстро и смешно, шурша тканью, и почти задыхается, когда чужое лицо оказывается прямо перед ним. И правда – Дамиан будто бы смотрит в зеркало. Только его отражение – пускай и такое же шестнадцатилетнее – смелое и отчаянное, будто ему давно уже нечего терять. Быть может, Аими – это человек, в которого вырастет Дамиан, когда перестанет зажмуриваться, убивая.   Дамиану с детства интересно, что чувствуют звезды, когда умирают. Дамиану с детства интересно, что чувствуют люди, когда рождаются. Свое рождение он помнит: жаркое и липкое, уж очень похожее на момент, когда Дамиан двигается ближе на чужой подушке и, сгорая от стыда, касается губ Аими своими. Он понимает, что Аими не спит – и все это время не спала – когда та улыбается в поцелуй. Если сегодня они провалят миссию и погибнут, у какого-то Ангела появится надежда на дом. Если сегодня они провалят миссию и погибнут, Дамиан себе никогда не простит. Аими откидывает одеяло, позволяя Дамиану придвинуться ближе. Её тело странное – вроде бы совершенно такое же, но в то же время – абсолютно инопланетное. Вздрагивая, Аими выдыхает Дамиану в губы мятной зубной пастой и перекладывает его ладонь себе на шею. Будьте отражением, отзвуком, отголоском друг друга. – Если ты поцелуешь меня, я поцелую тебя еще раз, – шепчет Аими. Это замкнутый круг. Он понял задание, думает Дамиан и, совершенно не умея целоваться, все равно размыкает губы в слепой щенячьей покорности. Утром, устраняя Ангела, он смотрит прямо ей в глаза.

ЯБЛОКИ и МИНДАЛЬ

Стоит обычный майский полдень, когда Марк случайно обнаруживает на своем балконе чужую рубашку. Он выходит на перекур, сделав перерыв в работе, на свой излюбленный незастекленный балкон, буквально собственную маленькую террасу посреди одного из парижских дворов. Только здесь не Париж – Питер. А дождь вполне парижский, как и запах миндального и яблочного цветения. Марк робко подносит клетчатую изумрудную ткань к лицу, – это свежий запах кондиционера для белья так дает о себе знать. Пальцами перебирая пуговицы, разглядывая их ровный ряд до самого воротника, Марк подходит к балконным перилам и наконец вскидывает задумчивый взгляд, пытаясь понять, откуда к нему могло принести столь чудесную (и, судя по качеству, совсем новую) вещицу. Проходит неделя, рубашка находит свой ночлег на соседней половине холостяцкой кровати, и Марк все поглядывает на нее, когда ложится спать и подолгу не может уснуть; он медленно водит кончиками пальцев по мятой ткани, чувствуя, как запах миндаля и яблок постепенно выветривается с нее, становясь совсем прозрачным к концу недели беспрерывных питерских дождей.     Наступает лето – прохладное, свежее, мятное. Марк впервые надевает рубашку, даже не удосужившись как следует прогладить, второго июня и выходит в скейтпарк. Он катается, курит, катается, курит, пожимает руки нескольким друзьям, прячет самокрутки за уши (бумага с табаком путается во вьющихся черных волосах), а чужая рубашка постепенно прекращает чувствоваться чужой, – кажется, словно Марк срастается с ней, привыкает, насколько вообще возможно привыкнуть к чему-то, что никогда не было твоим. Марк надевает рубашку и снимает, стирает и гладит, ставит на нее пятна из-под кофе, колы, пива, рома, краски для волос, когда красит подругу, – заливает ткань пятновыводителем, наблюдает, как постепенно тускнеет цвет, как оттенок тропического леса становится выцветшим, грязным, пятнистым. Рубашка изнашивается, но не прекращает быть его самой любимой. Марк прячет под ней шрамы, пятна, засосы, царапины, следы от зубов, даже татуировки, он скрывается под этим мягким покрывалом весь, без остатка, сливается с ним, как вдруг… – Эй! – некто окликает его во дворе. Марку приходится вынуть один наушник, из которого прежде лилась ненавязчивая французская инди-песня. Какая-то девушка подбегает к нему, стремительно, царапая подошвы желтых кед об асфальт, хватает за рукав рубашки на локте, разворачивает к себе. – Меня зовут Лиза, я твоя соседка сверху, – Лиза задыхается, смотрит в глаза, а Марк – сначала цепляется за веснушки, явно искусственные, на её носу и щеках, и только потом отвечает на чужой взгляд. – Я тебя так долго искала. Лиза вздыхает со всем облегчением мира, а Марк вдруг тихо смеется и озадаченно покачивает головой. – Черт, прозвучало, словно я тебе в любви призналась, – шипит Лиза и ребром ладони бьет себя по лбу; Марку хочется остановить её, перехватить ладонь, сжать крепко и отвести от столь прекрасного лица, не заслуживающего ни капли боли, но он лишь сильнее прижимает к себе скейт, невольно ощупывая пальцами его шероховатую поверхность. Лиза смотрит на него пристыженно: – Рубашка. Я искала ее с мая. Похоже, она улетела на твой балкон во время грозы. Отчего-то Марк верит ей – сокрушительно, безотказно, сразу, – но все равно недоверчиво прищуривается. – Чем докажешь, что она твоя? Может, у меня просто такая же. – Она от Blindness, постирана была с кондиционером, яблоко и миндаль, – спокойно чеканит Лиза и тут же вытягивает вперед ладонь – будто надеется, что Марк прямо здесь разденется и отдаст. – Теперь вернешь? – Сейчас? – Она нужна мне вечером, – не сдается Лиза, нетерпеливо притопывая ногой, – на свидание. Марк хмыкает, мимолетно оглядываясь по сторонам. – Ты сама виновата, что не уследила за ней, – спокойно отвечает он и демонстративно возвращает наушник обратно в ухо. – А теперь извини, но у меня дела. Можешь попытаться днями сидеть у моей квартиры, номер шестьдесят шесть, в надежде, что я верну, но я бы тебе не советовал. С этими словами он, выкручивая громкость песни на максимум, как ни в чем не бывало уходит прочь, оставляя позади девочку с ореховыми волосами, заразительно очаровательными веснушками и сорванным свиданием. Наверное, десятки девушек и парней выстраиваются в очереди на свидания с ней, зачем-то думает Марк, доходя до скейтпарка. Она и без этой рубашки прекрасна, летит совершенно ненужная мысль вдогонку.   Лиза воспринимает его шутку о квартире слишком буквально и той же ночью, когда Марк, развалился перед монитором с каткой Овервотча и с банкой холодного пива в руке, настойчиво звонит в дверь. – Ты что, и дома ее носишь? – потрясенно спрашивает она, стоит Марку открыть. Рубашка достаточно длинная, чтобы частично скрывать его тощие бледные бедра и смешные домашние семейники в полоску. И да, кивает Марк скорее самому себе. Да, я ношу ее и дома, но это уже не твое дело. Ты ее сама потеряла. – Взгляни только, – он демонстративно вертится из стороны в сторону, показывая Лизе многочисленные пятна, торчащие нитки и заплатки на ткани. – Я ее затаскал. Зачем она тебе такая нужна? Неужто жить без нее не сможешь? В ответ на это брюнетка внезапно как-то меркнет, гаснет на глазах, привалившись к дверному косяку, и, помолчав немного, с неприкрытой тоской выдает: – Если я тебе расскажу, ты будешь смеяться. Марк невозмутимо вскидывает бровь. Он знает, что от него пахнет потом, куревом и пивом, да и рубашка полностью пропиталась всей этой гадостью, да даже квартира, – только Лиза почему-то не отворачивается и назад не пятится, с отвращением морщась и брезгуя его давно холостяцким жилищем. Он вдыхает полной грудью, так глубоко и свободно, будто вокруг них в действительности раскинулся цветущий майский сад. Миндаль и яблоки. Яблоки и миндаль. – Ты можешь попытаться, – в конце концов предлагает Марк и тем самым сдается, пропуская девушку на свое поле битвы.   Несколько позже Лиза робко сидит на его кровати, пока парень вновь разваливается в кресле, закинув босые голые ноги на компьютерный стол. Девушка мнется, молчит, прячет взгляд, и шатен ловит себя на мысли о том, что ничего (совсем ничего!) о ней не знает. И это вполне исправимо – но хочется ли исправлять? – Такая рубашка была у моего соулмейта1 из прошлой жизни, – в конце концов на одном дыхании выпаливает Лиза, все еще не поднимая лица. Парень не знает, как ему реагировать. – Мне это нагадали. Карты показали. Вот я и купила максимально похожую, чтобы при случае отдать ее законному владельцу. Марк фыркает, ничуть её словами не удивленный. Подумаешь, гадание. Карты. Таким дети балуются, да и только. А Лиза только с виду – недалеко от них всех ушла. – Тогда могу только тебе посочувствовать, – Марк тянется к пиву на столе, – ты хотела, чтобы эта рубашка попала к твоему соулмейту, а она попала к одинокому запойному алкашу. Немного помедлив, Лиза испуганно выдает: – Вот поэтому я и хочу ее у тебя забрать. Где-то на грани сознания Марка задевает то, что девушка не пытается отрицать услышанное. Он то её – хоть и в мыслях – всеми комплиментами мира расхваливает. Её красивые кудрявые волосы, кожу, почти медную, нарисованные веснушки, длинные ресницы, пухлые губы… – Так что, отдашь? Марку и стоять рядом с ней запрещено. И дышать в её присутствии. А чужая дорогая рубашка на нем – все равно что затасканная тряпка с барахолки, и цена ей от силы сотня рублей. – Не отдам. – Позволь хоть примерить напоследок, – Лиза словно и не сомневался, что он откажет. Марк легко сдается и, залпом допив пиво, принимается расстегивать пуговицы. Он поднимается со стула, зашторивает окно, хоть и увидеть его, медленно обнажающегося по пояс, снаружи невозможно, и через несколько секунд небрежно протягивает не принадлежащую ему рубашку. – Красивая татуировка, – говорит та, в неуверенности касаясь пальцами ткани. – Какая из? – пьяно смеется Марк, наблюдая за тем, как Лиза, предварительно стянув через голову футболку, бережно раскладывает рубашку на бедрах и несколько секунд просто всматривается в ее выцветший, застиранный и выгоревший под летним солнцем изумруд. Кажется, она и правда серьезно ею дорожит. У парня почти щемит где-то в сердце, и трезвый он непременно бы поддался чужим чарам, посочувствовал бы чужому горю, пускай и такому пустяковому, но не сейчас. – Здесь, – Лиза тычет пальцем, но не касается. Маленький цветок магнолии чуть левее и ниже пупка, у самого паха, парень набил еще три года назад, чтобы спрятать шрам от первого неуклюжего падения со скейта. – Может, у моего соулмейта в прошлой жизни тоже были татуировки, и есть и сейчас, и по ним я смогла бы его узнать. Было бы здорово, —говорит Лиза, набрасывая рубашку на плечи и принимаясь застегивать пуговицы. Марк украдкой глядит на её ключицы, ребра, живот, – на девственно-чистую кожу, чей оттенок разительно контрастирует с его собственным. – После тебя я словно надеваю ее впервые, – Лиза поднимается на ноги и подходит к длинному зеркалу, одиноко стоящему в углу комнаты. – Пахнет совсем не мной. – Как она пахла? – вырывается у парня прежде, чем он успевает сдержать себя. – До стирки. Девушка глядит на него, стоящего за спиной, в отражении. – Не знаю, – она принимается застегивать рукава на манжетах, которыми он обычно всегда пренебрегал, и делает она это так, словно решительно не собирается рубашку возвращать. Марку стоило бы подумать об этом, но становится слишком поздно. – Медом, жасмином, краской для волос, моим бальзамом для губ? Все разное говорят, – немного помедлив, она опускает руки и вздыхает: – Говорили. Парень чувствует себя странно обнаженным. И дело даже не в том, что он в действительности стоит здесь, бледный и тощий, в одних только трусах, а в том, что рубашка Лизы за все ушедшее время и правда словно стала его неотъемлемой частью. Рубашка соулмейта, говоришь. Так, выходит, она не моя и не твоя. – Можешь забирать, – спокойно сдается Марк, когда голова его прекращает быть столь хмельной. Сам он одевается в домашнюю худи и штаны, как ни в чем не бывало усаживаясь обратно в кресло перед погасшим в спящем режиме монитором. В глазах Лизы что-то вмиг загорается. – Правда? – будто ребенку положили под елку долгожданный подарок на Рождество. Марк не сдерживает улыбки. – Ага, – тянется к клавиатуре, чтобы вновь загорелся экран, который во всей комнате мгновенно становится единственным источником света, помимо слабой лампы из коридора. – В конце концов, я не твой соулмейт, чтобы носить ее. Надеюсь, ты найдешь, кому ее подарить. – А я надеюсь, – тихо отзывается Лиза, – что это случится до того, как она совсем превратится в клочья.     Через неделю Лиза, обессиленно падая на кровать после очередного длинного учебного дня, в какой-то момент тянется к своему прикроватному стулу, забирая с него отданную парнем рубашку. От ткани ощутимо несет чужими сигаретами – не нужно даже принюхиваться, чтобы почувствовать. Лиза никогда не курила, но этот запах её отчего-то почти не раздражает. Она долго раздумывает обо всем, что Марк ей сказал, обо всем, что они узнали друг о друге за такой короткий срок столь нелепого знакомства. Марк был прав. Действительно, он не соулмейт Лизы, и носить эту особенную рубашку не в праве. Однако он носил ее почти все лето, снимая разве что для стирки, и что-то в этом необратимо цепляет девушку, нестираемо впечатывается в усталую голову. Как бы странно ни звучало, но рубашка эта уже куда больше принадлежит Марку, ведь Лизиной она никогда и не была. Может, это глупое недоразумение. Может, шутка судьбы. Может этой же самой судьбы – подсказка, совет, немая просьба не искать своего соулмейта нарочно, не готовиться к его появлению, словно к какому-то грандиозному событию, которое перевернет с ног на голову целую Лизину жизнь; может, это знак, что ей просто стоит прекратить высматривать свою любовь повсюду и дать ей самой впечататься в себя, неожиданно, внезапно, нелепо, резко, безрассудно, точно так же, как несколько месяцев назад порыв сильного майского ветра сорвал её рубашку с веревки для белья и принес на марков балкон. «Ты хотела, чтобы эта рубашка попала к твоему соулмейту, а она попала к одинокому запойному алкашу». А знаешь что, Марк, забирай. Значит, так нужно было.   Через несколько часов, когда давно переваливает за полночь, она вновь стоит на пороге квартиры шестьдесят шесть и навязчиво вдавливает кнопку звонка. Бледно-изумрудный рукав рубашки пенной морской волной накатывает на запястье. Марк резко затаскивает её в квартиру, схватившись за ровный ряд застегнутых пуговиц у воротника, в темноту, тишину, монохром, зыбкую неизвестность. Воздух между их телами пахнет миндалем и яблоками. Яблоками и миндалем. 1 Соулмейт – англицизм, означающий «родственная душа».

Ульяна Каширина

А мне начхать на всю эту публичность,
Ведь я – поэт, романтик, реалист.
Я буду говорить (ведь тоже личность!) -
Не то, что ты, манерный эгоист!

А мне начхать на всю вашу «примерность»,
На все стереотипы («так должно!»)
Кричите «Я люблю», но – не храните верность
И так стремительно ввергаете на дно…

А мне начхать на вашу «ложь во благо»,
«Во благо» – лжи не может быть!
Вступиться за кого-то? Нет – ни шага!
Привычнее – приговорить…

А мне плевать на вашу «адекватность»,
Ведь я живу, не чтоб «существовать»!
Пространство личности, приватность
Обязан каждый уважать!

Чтоб больше не было – «так надо»,
Чтоб о любови не говорили – «ерунда»,
Чтоб доброта в ответ была бы нам наградой,
Чтоб и ошибки были. Не беда!

Наш мир так многогранен, непонятен.
Мы разные, и каждый – индивид.
И я хочу, чтоб стал – приятен:
И нрав его, и суть, и внешний вид…

Что внешность? Яркая «обложка»…
Всегда ценили в людях доброту.
Мой милый друг! Ты «подрасти» немножко,
Тогда заглянешь вглубь, отринешь суету…

                                

Мы встретимся где-то в июле…

Мы встретимся где-то в июле,
Я останусь с тобой навсегда.
Меня чувство к тебе притянуло
В бесконечные поезда…

Будем только вдвоем на перроне
В бесконечную бездну глядеть
И прижмемся друг к другу в вагоне,
Чтоб в глаза все смотреть и смотреть…

И звезда не погаснет над нами,
Мы – по лужам – вдвоем под зонтом,
Мы – счастливые, жизнь – оригами,
Есть лишь мы, остальное – фантом!

Ты останься навеки – прошу я,
Будешь рядом. Не в снах, как сейчас…
Теплоту и любовь подарю я,
Навсегда, на века, не на раз!
                                

Эпизоды из повести

«Трудные времена создают сильных людей. Сильные люди создают хорошие времена. Хорошие времена создают слабых людей», — эти слова очень точно описывают катастрофу, с которой нам пришлось столкнуться. Никто не думал, что это может произойти. Отчего-то все забыли, что королева Ария Морелис пыталась защитить нас от них. Что мерзкие богопротивные создания из её завоевательной армии были призваны лишь для того, чтобы дать отпор внеземным захватчикам. Поглощённые послевоенной рутиной, защитники королевств Рейнланда не стали планировать грядущую оборону. Нет, они начали заводить семьи, наслаждаться мирной жизнью, которую восприняли как дар судьбы за долгие годы потерь и жестоких испытаний. Мы стали беспечными, и они этим воспользовались. «Небесные» появились в тот день в облаках над нашей столицей, словно ангелы апокалипсиса, взирая на нас свысока с безграничным презрением в глазах. Они не прощупывали нас, не утомляли долгими речами, пытаясь переманить на свою сторону. Их атака была молниеносной и крайне эффективной. От огня из их небесных орудий наши неприступные замки превращались в горы обугленных камней, а на месте великих городов оставались лишь обгоревшие руины, белесый туман и тысячи почерневших трупов. Мы бились отчаянно, на пределе сил, но нас хватило лишь на несколько часов. Армия Объединённых Королевств была уничтожена за считанные минуты. Новое поколение, выросшее в эпоху всеобщей стабильности и процветания, оказалось неспособно дать врагу достойный бой. Мир, построенный после великой войны с королевой Морелис, оказался пустышкой. И вот остались только мы - осколки былого величия Рейнланда, бродящие по вымершей земле словно призраки, потерявшие всякую надежду и рассчитывающие невесть на что. Кто-то из нас продолжал сражаться. Последние в своём роде, Эшер Флейкс и Карин Остинс бились плечом к плечу как в старые добрые времена, когда они были членами Ордена Выдающихся. Их последняя отчаянная попытка спасти положение ни к чему не привела. Они с Эшером оказались в окружении. Всё было кончено. «Небесные» с неистовой мощью набросились на них со своих волшебных летающих кораблей. Золотые щиты красноволосой девушки блокировали удары богоподобных пришельцев, но их хватило ненадолго. Внезапно с небес на землю устремилась сияющая звезда, от чего запыхавшуюся Карин бросило в дрожь. Она вовсе не собиралась умирать в муках, задыхаясь в «белесом тумане» – бесчеловечном оружии, что выжигало всё живое в округе, а тех же, кому посчастливилось бы выжить, отравляло ядовитым бледным облаком. Слишком свежа была в Карин память о том, что эта проклятая инопланетная магия сотворила с её родиной - Имперской Столицей. Она судорожно схватила спасительную ядовитую ампулу и поднесла ко рту. В этот момент рядом с ней промелькнула вспышка, вздымая после себя облако пыли и праха. Синяя молния с невероятной скоростью подхватила её и соратника и унесла далеко от места сражения — в безопасное убежище, одно из последних, что оставалось на этой планете. Карин осмотрелась. Похоже, они с Эшером оказались глубоко под землёй. Это давало время на небольшую передышку. Убранство помещения вокруг них навевало мысли о заброшенном гоблинском подземелье. — Пожалуйста, скажите, что у вас получилось, — произнёс молодой мужской голос. Обернувшись, Карин увидела блондина, одетого в синюю защитную экипировку, предназначавшуюся, по всей видимости, для более комфортного передвижения на высоких скоростях. Его голубые глаза в цвет необычной брони смотрели на неё с надеждой. — Полный провал, — покачала головой Карин. — Портал в их мир оказался выдумкой, они лишь играли с нами всё это время. — И, похоже, им эта игра наскучила, — прозвучал холодный голос Эшера Флейкса. — У нас есть несколько минут, если не меньше. — Рэйден, послушай меня, — сказала красноволосая девушка с мольбой в глазах. — Ты — наш последний шанс… — Мы это обсуждали, Карин, — прервал её парень. — Даже если я и выживу после преодоления скорости света, даже если меня не раскидает на атомы, любой мой контакт с прошлым гарантированно уничтожит настоящее. Вы с Эшером погибнете. Все живое во вселенной погибнет. — Ты должен попробовать, — Карин, едва не сорвалась на крик. — Другого способа нет. Здесь уже не осталось ничего, что можно было бы спасти. Кроме тебя. — Они идут, — предупредил Эшер. — Мы с Карин попробуем задержать их. А ты должен спустится к туннелям и набрать нужную скорость. — Не думай, Рэйден Исида, — обняла его Карин на прощание. — Просто беги. И проживи в новом мире долгую жизнь безо всяких сожалений. Парень опустил глаза. Его взгляд выдавал страх, хоть Рэйден и понимал, что поступить по-другому он не имел права. А затем он исчез, растворился в воздухе, и небольшие молнии последовали вслед за ним, оставляя после себя искры от ударов об окружающие предметы. — Эшер, я хотела сказать тебе кое-что… — голос Карин задрожал. В ту секунду к ней пришло полное осознание, что живыми они отсюда уже точно не выберутся. — Всё это время… я… Она остановилась, не в силах закончить фразу. — Карин? — Эшер уставился на неё в ожидании. Девушка молчала, не находя в себе смелости признаться в своих чувствах. — Приготовься к бою, — разрешил ситуацию Эшер. — Осталось совсем чуть-чуть. Она чуть улыбнулась и кивнула. «Не важно, любит он меня или нет. Я всегда была счастлива тем, что рядом, тем, что в любой момент могла подставить ему плечо, — подумала она - И я буду с ним до самого конца». Раздался оглушительный хлопок, Карин мгновенно создала из своих щитов защитный барьер, оградивший их с Эшер от летящих осколков бетона. Из разрушенной стены, среди клубов пыли, выступили силуэты пришельцев, разодетых в белые с серебристым отливом формы. Продолговатые орудия причудливого вида в их руках направились в сторону Эшера и Карин. Эшер обнажил свой меч. «Надеюсь, в новой жизни я не буду такой трусихой», — мелькнули последние мысли в голове красноволосой девушки, после чего всё вокруг исчезло, растворилось во мгле временного парадокса, учинённого Рэйденом. Тьма окутала эту реальность. Само время повернулось вспять, а значит, всё теперь можно было начинать сначала.

Глава 1: Скиталец

Многое изменилось с момента появления первой волшебной Академии, когда в руках студентов и профессоров оказалась сила, подобной которой не должен владеть ни единый человек. Магия породила в смертных умах тщеславие, а тщеславие – жажду власти и преступный соблазн измены. Весь известный мир захлестнула волна Магических Восстаний, победителями из которых вышли хищники, урвавшие своими жадными лапами всё, до чего смогли добраться. Так появились Великие Королевства и их правящие династии. Сверхсильные чудовища, пожиравшие слабых и неугодных под предлогом служения всеобщему благу. Эшер Флейкс видел их насквозь. Он сам оказался жертвой порочной и примитивной системы, и ничего не мог с этим поделать. Сильные всегда притесняли слабых, такова жизнь – успокаивал он себя по ночам, когда муки совести накрывали его с головой. Лишь месть подпитывала его медленно угасающую волю к жизни, заставляла идти дальше. Но порой человеку приходится столкнуться с вещами за пределами его понимания, чтобы измениться. Порой лишь травмирующий, околосмертный опыт может сделать из тебя нечто иное, нечто лучшее. Жизнь мужчины – это дороги, которыми он идёт. И это – история Эшера, его бесконечной тропы возмездия, которая грозила завести юного Флейкса совсем не туда, куда он желал.

***

Казушира - очередной неприметный городок, коих на юге Меродиасской Республики не счесть. Деревянные домишки вразброс вдоль парочки главных улиц, из всех достопримечательностей - старинный ветряк, что виднеется издалека. Из земли прямо у входа в городок торчит несколько водяных колонок, вид которых вызывает у проходящих мимо путников чувство внезапного воодушевления. Молодой парень, брюнет с правильными жесткими чертами лица и суровыми глазами угольно-чёрного цвета, остановился около одной из них и снял с рук кожаные перчатки. Затем, засучив рукава, набрал воды в руки, чтобы смыть с лица и шеи плотную пыль, налипшую во время долгой дороги. Раскалённый диск ещё только поднимался над горизонтом, а горячий воздух уже плавился и дрожал от нестерпимой жары. Немногочисленные зеваки тем временем начинали сонно вываливаться из своих домов, лениво приветствуя друг друга и растекаясь по пыльным улицам, не обращая на юношу внимания. Возможно, местным было просто плевать на очередного одинокого бродягу, а возможно, никому не известный молодой выходец из династии Флейксов выглядел для них совсем неприметно, что было неудивительно, учитывая его выбор одежды. Поверх белой рубашки, заправленной в чёрные брюки, он надел чёрную жилетку, а непослушные волосы скрыл под кожаной шляпой, что так любили носить в здешних краях. Отпив немного воды из источника, Эшер вытащил фляжку из своей сумки, что носил, перекинув через плечо, подставил её под струю и мельком взглянул на раскинувшийся перед ним городок, который, к слову, выглядел совсем паршиво. Гораздо хуже, чем в последний раз, когда юный Флейкс побывал здесь. Казушира располагалась на самой границе между Меродиасской Республикой и Королевством Борелией. Поселение служило важным перевалочным пунктом для торговых караванов и простых путников, что хотели отдохнуть и пополнить запасы воды перед дальнейшей дорогой по знойной пустыне. Благодаря своему расположению город процветал, насколько Эшер мог вспомнить. В те времена здесь было полно магазинов с яркими вывесками, из тележек проезжающих мимо торговцев доносился пряный аромат товаров с другого конца света, а по улицам расхаживали юные дамы в богатых платьях, чьи семьи решили осесть и начать здесь своё дело. По крайней мере так было когда-то давно, когда профессор Мористан ещё не провёл свой бесславный рейд на столицу соседней Борелии и не забрал жизнь Короля Лидия VI Флейкса в схватке, смысл которой до сих пор являлся для широкой общественности Республики непостижимой тайной. Конечно же, после такого о торговых связях с Борелией пришлось позабыть. Так пришёл конец безмятежной жизни местных жителей, большинство из которых было вынуждено переехать вглубь страны - поближе к столичному округу, где к тому же и климат был поприятнее. На этом благостная история Казуширы подошла к концу. То, что Эшер наблюдал сейчас перед собой, было лишь полумертвой тенью былого величия города. Впрочем, похоже, не всё так плохо. С северной стороны тянулась неровная цепочка столбов, поддерживающих телефонные провода. Остался здесь и почтамт “Максвелл Экспресс”, и банк "Хейл-Югатау Холдинг". Посмотрев на вывеску, Эшер попытался отогнать непрошеные мысли. Да, в карманах у него не было ни гроша, но устраивать вооружённое ограбление в духе тех дурацких фильмов, что крутили в местных кинотеатрах, ему не очень хотелось. Эшер уже бывал здесь, только не припоминал, насколько это было давно. «Пять лет прошло с тех пор? Похоже на то», - подумал он, хоть и не был уверен в этом до конца. Тогда он только-только сбежал из Борелии и отправился в таинственную западную страну степей и каньонов, прерий и полупустынных городков. В логово профессора местной волшебной Академии, которого звали Мористаном. Теперь же, спустя столько времени, он возвращался назад. Юному Флейксу хотелось разрешить наконец парочку семейных вопросов, до которых всё никак не доходили руки. Он был готов поспорить, что любимый брат его уже заждался. Эшеру не терпелось нанести визит вежливости принцу Итану как можно скорее. Отпив немного воды из фляжки, Эшер пригляделся к холмам на северо-востоке от города. Первое из убежищ «Парадигмы» - загадочной террористической организации - на его пути скрывалось здесь, в одной из пещер, что располагались поблизости. Не то чтобы Эшер рассчитывал тут найти своего странствующего брата, но в нем теплилась надежда на какую-то подсказку, намёк, где именно стоило искать дальше. Впрочем, он не был уверен и в том, что пещеры находились там, где он предположил. Наверняка знали это местные, но хоть и вполне безобидные на вид, особой любви к людям Мористана, как известно, они никогда не питали, из-за чего Эшер предполагал их избегать. Но что поделать? Взвесив все за и против, и поняв, что другого выбора у него нет, он направился в сторону ближайшего домишки, на деревянной террасе которогорасположился пожилой мужчина в соломенной шляпе и слушал радио — новейшее из чудес инженерной мысли, до которого немытым борелианцам с его родины было как до луны. Чем ближе он подходил к террасе, тем чётче до него доносился хорошо поставленный голос пожилого диктора, прерываемый негромким треском радиопомех. — «…наши источники в Меродиасу сообщают, что боевые маги из группировки «Парадигма» атаковали студентов Пустынной Академии и захватили несколько членов законодательного собрания округа Казушира. Требования террористов остаются неизвестными» — Плохие новости? - Эшер приподнял шляпу в знак приветствия, привлекая внимание мужчины. Старик в ответ чуть притронулся к шляпе. — Да нет, всё как обычно, - заметил он с лёгкой досадой. - Одна достопочтенная парочка волшебников решила помахаться с другой, а на мнение простых людей все хрен положили, — выругался мужчина, сплюнув на землю через деревянный барьерчик. — Я думал, атаку совершили террористы, — произнёс Эшер незаинтересованно, не давая маске равнодушия сойти с лица. — Что кретины из «Парадигмы», что маги из Пустынной Академии, какая вообще разница? – встрепенулся старик. - И те, и другие делают то, что им вздумается, и ни хрена им за это не будет. — Так и есть, - согласился Эшер. Мужчина был не из робкого десятка, это уж точно. Магов никогда особо не жаловали в здешних краях, а после прихода Мористана – основателя Пустынной Академии - эта неприязнь и вовсе превратилась в слабо скрываемую ненависть. — Извините моё любопытство, - старик вдруг с интересом пригляделся к парню. - Вы ведь не здешний, верно? — Да, я родился в Борелии. — Далековато на запад вы забрели, приятель, - подметил мужчина, раскуривая трубку. - Ищете что-то конкретное? — Я слышал, где-то неподалеку от города есть пещеры, - сказал Эшер. - Могу ли я узнать, как их найти? Услышав про пещеры, мужчина насупился и отложил трубку в сторону. По взгляду было видно, что он серьёзно напрягся. — Вам не стоит туда идти, молодой человек, - предупредил старик. — Вы знаете, где это? Правильно ли я понял, что это в той стороне? – он ткнул пальцем в сторону каменистых холмов, что виднелись вдали, не обращая на предостережения никакого внимания. — Да, но боюсь, я не должен вам... — Почему бы вам просто не сказать, где это, — нетерпеливо прервал его Эшер. — Поверьте, я в состоянии справиться с тем, что может оказаться внутри. — Поверьте моему слову, это может быть смертельно опасно. — Смерти я не боюсь, — голос Эшера понизился, взгляд помрачнел. Старик начинал раздражать его, мелькнула мысль: при помощи легкой пытки с применением Стихии Молнии выведать нужную информацию ему не составило бы труда. Впрочем, мужчину достаточно было и просто припугнуть. Обычно крестьяне при виде обнажённого клинка охотнее отвечали на вопросы. Вместо этого он равнодушно махнул рукой. — Ладно, и на том спасибо. Эшер развернулся на северо-восток. Всё-таки курильщик трубки подтвердил, что пещеры находились именно там. Старик тем временем задумчиво уставился ему в спину. — Вы ведь маг, верно? – спросил на удивление спокойно. Таков уж был бесстрашный нрав людей, что населяли этот суровый край. Храбрых и гордых жителей Республики глупостями было не пронять. Заблудший, озлобленный на весь мир юнец, вроде Эшера, мог напугать местных гораздо меньше, чем банды скотокрадов и разбойников, совершавших на их земли регулярные налёты. — Спасибо за помощь, - сухо произнёс брюнет, после чего быстро зашагал прочь. Неожиданно, повинуясь некоему необъяснимому порыву, Эшер остановился и чуть заметно повернул голову. — Возможно, вы обо мне слышали, — кинул он через плечо. — Меня зовут Эшер Флейкс. — Извини, не слыхал о таком, дружище, - мирно проговорил старик, поправив соломенную шляпу. Эшер раздражённо поморщился. Беседа знатно выводила его из себя. Про опального принца из правящей династии рода Флейксов в этих краях должны были слагать легенды, но тут о нём, оказывается, и слыхом не слыхивали. Размышляя о причинах такой возмутительной неосведомленности, он дошёл до близлежащих холмов. Ему пришлось поплутать и даже прилечь отдохнуть на траву, благодаря чему с особого ракурса, возникшего именно из положения лежа, открылось неожиданное: почти на уровне земли в склоне нечто, могущее оказаться лазом, прикрытым сплетением склоненных ветвей старого исковерканного временем дерева и его бесчисленной молодой поросли. За этим естественным ограждением Эшер предположил вход в пещеру. Осмотр подтвердил его догадки - на ствол дерева с северной стороны была нанесена едва заметная характерная метка, которую обычно использовали члены «Парадигмы». Без сомнения, перед ним то самое убежище, о котором когда-то поведал ему Мористан: террористы использовали это место как базу для проведения операций на территории Республики.

Серый город

В этом городе романтика из разряда бандитского Петербурга,
Где любовь и страдания словно закольцевали друг друга,
И где чувства хлещут как от ножевой из артерии кровь,
Где «не удушить» - и есть та романтика и любовь.

Твою крепкую шею не вяжут галстуки, грудь не сжимает фрак,
Я помадой не пачкаю белый̆ чей-то пиджак,
Нам не дергают двери швейцары, не подают у входа пальто.
Мы с тобой на этой крыше одни, и это именно то…

Ты прикуриваешь от спички, закидываешь руку мне на плечо,
Я в твоей олимпийке смотрю на серых домов крючок.
И дождь льёт, смывая с меня усталость и тушь,
И ты самый родной среди всех копошащихся в мире душ.

Пока самых изысканных девочек водят парками, кабаками да барами,
Я вожу ладонями над твоим вздутыми шрамами —
У тебя нательные раны, у меня - внутривенно подкожные,
Все слова из сердца такие неосторожные.

Ты целуешь меня в макушку, как будто пряча под кров.
Здесь не нужно ни скрипок, ни галстуков, ни массивных зонтов.
Этот город, как и бандитский Питер, стоит на чьей-то крови.
И я здесь, потому что в нем место есть для нашей с тобой любви.
                                

>

скажи мне, Солнце, когда я успел, а главное почему, свой храм выменять
у бледнолицего палача на канифас и парчу
зачем я отдал ему сушёный кленовый лист и почву из-под моей стопы
он просил мою тень, оттуда росла полынь.
я слышал, что я капкан, и порчу людям жару и светлынь, 
что я цинга среди европейских вод, 
что мною дева сошьёт сюжет на цветной волан и вóрот.
во мне целый город местами живёт
когда я закончусь, он встанет, возьмёт
свой достаток, вопьёт из меня остаток
и станет, бесповорот.
я простак и вор. 
 скупая правительственная длань от скуки кидает мне крошку в рот.
божья коровка лежит на ромашке и чешет бок.
за то, чего не было, меня простят, подарят мне целый вздох,
мой сын и внук не смогут, как я не смог.
где-то ноги трещат по швам, у меня есть дом, и я продал храм

поле взращивает мне дитя,
жёлтое, как оранжевый смешанный с белым
ему солнце не рисовано мелом, и поит его херувим 
между делом, потоком из самых кристальных вод.
ольха в моём доме мечтает сплошь порасти лишайником и зелёным мхом
она шепчет нам сказки так, что смородина под окном заливается тёплой краской; 
о том, как рыба плывёт на нерест и точно знает, что доплывёт,
как медвежья шерсть остаётся на пару суток на хвойном стволу, и каноэ Капоно 
над головою держит гордо и дышит, чуть открывая рот.
я продан. мой дом гниёт.
мне снятся Шиай и Шижи, отец и сын.
один высок, силён, плечист, другой почти одинок.
они собирают цветные перья и курят, передавая с соседних рук,
как будто они уже навсегда, а Вселенная правда круг.
я ученик невежд, учитель мудрецов, вытолкнут вне всяких нужд и теперь таков.
большой каньон ласково обдувает крыло.
меня не было ровно год, а тут уже
всё поросло
травой.
                                

* * *

иногда тут слышно, как гонит берёзовый сок, 
толкая его из собственных недр чистых, земля
по венам берёзовых листьев.
я рада лишь слышать, а больше – уже избыток.
я знала, что трава состоит из капель, из ульев, из шума листьев
что почва суха, как локоть
теперь же, лёжа в её колыбели, я ей позволяю высечь
на моих огрубевших ступнях следы от её каштаново-желудёвых ног.

я вдыхаю трижды, всем телом врастаю в почву,
и меня вдруг всю выбрасывает из кожи
в субботу я сонм и булыжник, слон
сонное месиво синих волн
моё дело – денно биться главой о склон,
и вот так я вдруг становлюсь делец
к понедельнику у меня опыт, я почти что спец.
и камень оказывается сточен; 
я ищу рукой в древесном стволе шкатулки с мировыми сокровищами.
так ужасающе
пусто, мама,
чудовищно.
я несу бесполезную свою истину, бумажную слякоть, блажь,
надеясь, что вон тот горизонт наконец-то наш.
можжевельник, – немного жужжит в ушах,
льётся писк полевых мышат,
я чувствую корни, как они дышат из-под земли
как не просят ни помощи, 
ни принадлежности, ни любви
как камни учат покою ручьи и реки,
и насекомые строят Вселенные меньше, чем за копейки.
я учусь чувствовать всё вокруг, будь то пена, песок, мазут,
вплоть до каждого муравьиного хохота, шороха, шелеста, шёпота, топота, вздоха.
чтобы жить, разрастаться частями тела на камни, ручейки и болота,
и чтобы однажды земля мне сказала: 
«знаешь, а ты ничего, справилась. очень даже неплохо»

                                

Матвей

Часть 1

Матвей снова и снова всматривался в зеркало: все-таки не достригла Алена виски в этот раз! Руки б ей… Два дня назад ему исполнилось тридцать три. Рельефный, эффектный, со смешливыми карими глазами, которыми грезило немало красоток Петербурга! Да он и сам был не прочь заночевать у любвеобильных подружек. Улыбка скользнула по губам, когда он вспомнил пухлые губы Лили.
— Матвей, ты зеркало до дыр проглядишь, — засмеялась Ая и поцеловала мужа в черные кудри. — Нас Блиновские заждались.
— Дорогой друг, ты же знаешь, там нам всегда рады. Даже если мы опоздаем на два дня, они найдут для нас и шампань, и икру! — Матвей подмигнул Ае, схватил на ходу барсетку, и они пошли ловить такси.
Как только Огневские зашли к друзьям, взгляды женщин приклеились к Матвею, как магниты к холодильнику. Помимо внешности мачо природа наделила мужа Аи характером лидера с чутьем бигля, благодаря чему тот раскрыл десятки дел на работе. Матвей с гордостью носил звание майора полиции, с дамами вел себя по-джентльменски и был на зависть везуч.
Год назад он чудом вернулся с Эвереста: Серега приревновал к Матвею свою девушку, они начали мутузить друг друга, и Огневский чуть не улетел туда, откуда уже не собрать по деталькам. И таких случаев накопилось на шесть жизней.
Когда гости Блиновских уже изрядно поддали и закусили, начались танцы. Матвей успевал зажигать с девушками, которые явились без пар, как светский кавалер. Да и замужние дамы сверлили пьяными глазищами мускулистую спину Матвея, в то время как Ая гоняла по тарелке судака под сыром и запивала красным сухим. Измены мужа стали привычны, как дождь в Питере, но они будто вытягивали из хрупкой девушки жизнь. Каплю за каплей. Это началось почти сразу после свадьбы, восемь лет назад. И хотя ни разу ловелас не был пойман с поличным, Ая просто знала про измены. Да и «добряки» нашлись: нашептали и про турбазу с водопадами, где Матвей кутил на корпоративе, и про другие тусовки. И все же как он напоминал ей отца!
Такой же волевой, добытчик, лучший папка для их Егорки. Если бы не эти телки...
— Элементарно, Виктор! — словно сквозь вату донеслась излюбленная фраза мужа. Ая повернула голову и увидела, как тот курит трубку, размахивает ручищами и что-то доказывает парню с работы. С трубкой он был особенно хорош, хоть картины малюй!
Потом запела Лобода, все вышли в круг танцевать. «Как же ему идет сиреневая рубашка», — подметила Ая, Матвей купил ее недавно в PRADA. И даже в танцах мужчины ему уступали. Просто топтались неуклюже и смешно. Да и другого играющего на скрипке майора найти — все равно что увидеть доброго питбуля!
— А теперь все дружненько уходим, поедем на Финский! — заорала Дарья, хозяйка вечеринки. Гости заулюлюкали, подняли напоследок тост и засобирались.
Блиновские недавно приобрели яхту, туда и отправилась разгоряченная компания. Термометры Питера показывали плюс двадцать восемь, на улице вовсю властвовал июль, клумбы города украшали розы всех мастей. На яхте Ая поняла, что пьяна, как семь матросов! Она слышала многоголосый смех, голос Матвея, который блистал французским перед женщинами, но все как будто через стену. В голове раскаты боли, а в душе — сырость. Девушка отошла на самый край судна, посмотрела в водную глубь и размазала пьяные слезы по заалевшим щекам. Ветра не было, приветливые волны плавно перекатывались велюровым ковром, и Ая залюбовалась. Вдруг ее пошатнуло. Она хотела опереться о поручень, но промахнулась и упала на палубу, а потом поднялась, достала зеркальце из сумочки и повернулась к свету. «Разведусь на хрен, завтра же разведусь», — проговорила девушка и громко икнула. Зеркальце выпало из рук и полетело в воду. Ая инстинктивно кинулась за ним и рухнула в залив: волны обняли тонкую фигурку и увлекли в ежевичную темень. А Матвей жевал отбивную, подливал шампанское Лили и не знал, что его жены уже нет...

Часть 2

Прошло семь месяцев. Матвей часто вспоминал Аю: ее серые, будто со льдинками, глаза, мягкие «музыкальные» пальцы в его шевелюре по утрам и то, как она танцевала с туркой на кухне в его рубашке, болтающейся на худеньких плечах. Но это не мешало ему спать с женщинами всех возрастов и габаритов.
— Стыда у тебя нет, сынок, — говорила мать, — еще постель Аюшина теплая, а ты уже кувыркаешься с девахами! Егорка не должен этого видеть!
— Мам, ну не виноват я! Айка сама набралась в тот вечер. Она с одного фужера вдрызг, ты же знаешь, — закатывал глаза Матвей и тряс кудрявым чубом, будто хотел выбросить жену из закоулков мозга.
Двадцать третьего февраля Серега позвал его в гости на свой юбилей. Матвей приехал с Лили, уже немного навеселе.
— Отличная новая квартирка, брат! И здорово, что двадцатый этаж: представляю, какой вид на Питер с такой охренительной высоты! — Матвей крепко сжал Серегу тисками-объятиями и вручил коробку с подарком. — С днем Рождения!
— Спасибо! Да, Выборгский райончик неплох, — кивнул именинник, — балкон только не успел к днюхе застеклить, но в среду все тип-топ будет, — подмигнул он и хлопнул друга по плечу. Как всегда, Матвей стал завидной мишенью в перестрелке женских глаз. И Серегина Жанна не была исключением: хлопала накладными ресницами в сторону Огневского, смешно складывала губы в трубочку и морщила вздернутый носик.
Гости вышли курить на балкон. Матвей размахивал трубкой и вдохновенно рассказывал дамам про недавнее убийство полицейского, прогремевшее на всю область. Девушки ловили каждое слово, как оркестр палочку дирижера. Только Жанна почему-то ходила мрачнее неба в грозу, даже Серега весь вечер не мог ее развеселить.
Было около двух часов ночи. Все танцевали, а именинник храпел прямо в тарелке с заливным. Матвей, шатаясь, вышел на балкон подымить и услышал женскую перепалку:
— Ты завидуешь! Матвей меня любит, мы еще прошлой зимой отдыхали на Карибах, и он обещал Ае все рассказать про нас. Он мой, слышишь?
Лили отчаянно молотила Жанну по спине, а та вцепилась ей в черные волосы.
— Дура, Матвей же всем малолеткам это говорит! Мы с ним уже два года спим. Вот выздоровеет мать Сереги, и мы с Матюшей съедемся!
— Девочки, девочки, поберегите прически, — щурясь от смеха, подошел к ним виновник спора. Выпитый виски мотал мужчину по балкону, как шторм лодку.
Жанна закурила. Лили отошла в угол и завыла громче сигнализации. Пышная шевелюра брюнетки после схватки с соперницей стала похожа на пучок скатанной овечьей шерсти.
— Ты, ты, — задыхаясь от ярости, просипела она Матвею, — ты врал мне? — девушка подняла на него окосевшие глаза размером с медали.
— Ну з-зяблик, ну не надо н-наводнений, — он еле ворочал языком, — ты ж не школьница уже!
Лили взглянула на Матвея. Тот стоял боком к подруге, облокотившись о парапет: в сиреневой рубашке, которая так классно оттеняла тайский загар, облегая могучий торс. Да бог просто! А эти губы... Как жадно они целовали сегодня ночью ее тело! Жанна швырнула снисходительный взгляд на глупышку, затушила сигарету, хмыкнула и зашла в комнату. Лили сжала кулаки и с разбегу попыталась запрыгнуть на обманщика, но тот отшатнулся, и девушка перелетела через парапет балкона, уцепившись руками за крепкую, как дуб, шею. Матвей потерял равновесие, они сорвались и полетели вниз, на асфальт.
Гости продолжали хохотать, пока не услышали рев, похожий на вопль раненого животного. Это кричала Жанна. Она хотела позвать Матвея за стол и вышла на балкон. Все выбежали на крики и увидели внизу две лежащие маленькие фигуры, подъезжающие машины скорой и полиции с веселыми мигалками.
— Как же так, Матюша? — Жанна обессиленно сползла на корточки, спрятала лицо в коленях и затряслась от рыданий.

Профессор Понтий

Понтий вышел из лаборатории и направился к электричке. Ему не давала покоя мысль: что не так с этой сывороткой? Уже четвертый год он бьется над ней! Профессор Шнурков работал на секретную службу правительства. Сыворотка согласия позволит политикам легко заключать контракты с другими государствами по любым вопросам. Всего два миллилитра этого средства, и человек становится мягким, как опара. А уже через час в организме никаких следов! Если формула сыворотки совершенна, лабораторные мыши должны впадать в сонное, эйфорическое состояние. Они и впадают. Только через неделю погибают!
Понтий сел в вагон, на котором было написано «Сургут — Нефтеюганск», протер очки с толстенными линзами, прислонился ежиком щеки к стеклу и захрапел. Ему снились драники со сметаной, и соседи рядом наблюдали, как он даже причмокивал во сне. Электричка резко остановилась, и Понтий открыл глаза. Пора. Профессор застегнул дубленку, достал из портфеля мятный леденец, вышел из вагона. И обалдел! Вокруг нещадно жгло солнце, местность утопала в цветущих деревьях, воздух гудел от переливов птичьих голосов. Понтий обернулся: ни поезда, ни рельсов уже не было. Здесь пахло счастьем! Все вокруг пропитала нега и странное сияние. Он постоял немного и понял, что дубленка и норковая кепка никак не вяжутся с местным колоритом. Спина мигом стала мокрая.
Мимо проплывали женщины разных возрастов: очень яркие и подтянутые, как из мужских журналов. Одни с любопытством рассматривали профессора, а другие откровенно «кадрили дурака», как выразилась бы сейчас его жена Глаша. Он прошел вперед, снял верхнюю одежду, пиджак и рухнул на серебристую лавочку. «Так, что со мной? Я вчера не пил ни грамма. Да какое пить, я ж из лаборатории не выхожу! Ну да, работаю без выходных вот уже пять месяцев, но...»
— Ну наконец-то, наконец вы здесь! — уши поймали звонкий голос, и мужчина повернулся. Рядом сверкали улыбками две роскошные девушки в воздушных оранжевых платьях, причем так дружелюбно, словно в детстве они все вместе играли в песочнице. Поодаль стояла сверкающая карета, запряженная белыми холеными жеребцами. Одна из особ, юная блондинка с васильковыми глазами, припала к груди профессора и жалобно протянула:
— Мой господин, я так тебя ждала!
— Сесиль, ну что ж ты так пугаешь гостя, он же с дороги, ему жарко, — Понтия освободила от оков подруги брюнетка с высокой прической и аппетитным, как пончики, бюстом. — Выпейте, господин, будет легче! — лицо гостя блестело от пота, а фужер был таким маняще-ледяным, что он сдался. Потом удивленно открыл рот и попытался объяснить:
— Я не... это... в чем дело? — проблеял он, а красотки, нежно взяв его под руки, повели к карете.
— В замок, Савелия! — брюнетка присвистнула. Понтий удивился, что кучером тоже была девушка.
Профессор бродил по лабиринтам головы и мучился вопросом, что происходит, потом вспомнил, что дубленка и кепка остались на лавке, и чуть не рванул обратно. Но девушки рядом были такие обаятельные, а напиток, который подливали в фужер, таким приятным, что он передумал. Черт с ней, с дубленкой!
И тут компания прибыла в невероятной красоты замок. Он напрочь утопал в буйном цветении роз, здесь летали гигантские разноцветные бабочки и гуляли девушки, одна милее другой. Понтия провели в королевские апартаменты, к умопомрачительному столу с устрицами, шампанским, фруктами, и сказали отдыхать. Профессор ощущал себя слегка навеселе. Стены поплыли, он упал в парчовые подушки на кровати и провалился в забытье.
Утром Понтий подскочил как мячик. Схватился за телефон: двадцать семь пропущенных от жены! И как он мог не слышать? Быстро накарябал ей смс: «Прости, яхонтовая, заработался. Позвоню позже». В ответ пришло: «Ты как всегда, гений! Хоть бы предупредил». Профессор подошел к зеркалу: та же лысина, маленькие бесцветные глазки, то же пузцо, свисающее над ремнем, те же метр семьдесят. Почему с ним обращаются как с царем? И как он здесь очутился?
Раздался стук в дверь. Вошла вчерашняя брюнетка с подносом сладостей, вином и улыбкой шире казахских степей. Понтий напал на нее с вопросами. Резеда, так ее звали, ответила, что они в Раю, так называется их государство женщин. Мужчин здесь нет, и девушки справляются со всем сами. Понтий слушал ее приятное щебетание, а Резеда все подливала вино со странным ароматом, отказаться от которого не было сил.
Они вышли на огромный балкон, увитый махровыми розовыми азалиями, и у профессора перехватило дыхание: он был действительно в раю! Деревья стояли все в цвету, чуть дальше паслись лошади песочного цвета, на территории замка струились фонтаны, водопады и гуляли девушки: некоторые в бикини, некоторые без. Тут Понтий почувствовал, как Резеда ущипнула его за задницу! Он повернулся и увидел черные, глубокие, как тоннель, глаза, девушка поцеловала его. Где-то заиграла нежная арфа, профессор обхватил брюнетку за талию и ощутил бешеное желание…
Очнулся он в кровати с Резедой. Голенькая, она посапывала рядом, а мужчина лихорадочно собирал мысли в кучку, как проспавший дворник листву. Девушка повернулась к Понтию и хищно впилась в губы. Профессор увернулся и резко спросил:
— Да что вам надо от меня? Зачем притащили сюда?
— Раз в год Создатель Рая посылает нам мужчину для потомства, господина. Мы принимаем его как дорогого гостя, заботимся, ни в чем не отказываем, а он в ответ дарит нам детей.
— А что потом? — вытаращил глаза мышиный гений.
— Ну а потом господин отправляется на поселение в Живой Музей, где находятся все мужчины, которые побывали в замке и подарили потомство. Живут они там скромно, из еды только финики. У каждого есть карточка, где записано, скольких детей он произвел на свет.
Резеда поведала, что она управляющая замка и право первой близости всегда за ней. Женщина ушла, а Понтий сжал память в тиски, как следователь подозреваемого. Вот он сел в электричку. Пришло смс от жены: «Драники будешь?» Он ответил: «Да!» Стоп! Одновременно пришла еще какая-то эсэмэска, но он был такой уставший... Профессор порылся в сообщениях. Нашел! «Вас приглашают в Рай. Ответьте “да”, если согласны». Теперь все понятно — вот куда он свое «да» отправил!
Каждый день в палаты Понтия приходила новая женщина. Все они были необыкновенно хорошенькие, ухаживали за ним, кормили белугой и осетром, поили волшебным вином. И ежедневно приходили порции гнева от Глаши. Дозвониться до Рая она не могла, и Понтий выкручивался как мог, но вместе с тем ему льстил такой царский прием. Он никогда не нравился женщинам. В школе был самым мелким, в юности — прыщавым, да еще эти очки... Глаша оценила его мозги, и он женился.
Через месяц пребывания в Раю профессор понял, что устал: от омаров тошнило, красотки бесили. И от бесконечного секса его уже шатало! Профессор стал худым, штаны сваливались, да и не было в них нужды, поэтому он ходил в прозрачной накидке, перекрещивающейся на груди, как у грека. И ломал голову, как вернуться домой: ведь в Музей на пожизненные финики ему так не хотелось! Как-то Понтий напоил Сесиль и спросил, как Создатель Рая узнает, что пора прислать мужчину? И глупая кокетка рассказала, что есть у них в саду Камень Желаний. Девушки ходят к нему и просят все, что хотят. И когда Создатель видит достаточное количество запросов на мужчину, он отправляет его.
— Вон там, за персиковым деревом, видишь белое сияние? Это он и есть!
И стал Понтий каждый день на прогулки ходить к Камню, просить вернуть его домой. Но пошли дожди, и в Камне замкнуло волшебную схему. Профессор пригорюнился. А через три дня он, как обычно, выпил чудо-вина, повеселился с Лаури, темнокожей девушкой лет двадцати, и пришел снова со своей просьбой. И такая тоска его взяла, ведь на родине тридцать восемь мышей пропадают! Да за это время он бы точно доработал сыворотку! Мужчина разрыдался, как в детстве, когда ему самокат не купили, да так и уснул в слезах на ледяном мраморе.
***
— Это что ж за ядрена вошь, а? Я тебя спрашиваю, гений! — крики, как из горна. Профессор протер глаза: над ним нависла мощная фигура супруги Глаши. — Сначала он пропадает на полтора месяца. Я уж и к матери в Рязань съездила, и ремонт сделала в хате! А тут этот, так сказать, муж заявляется в, прости господи, каком одеянии — в прозрачной занавеске!
Женщина принялась его лупасить полотенцем. А Понтий лежал и довольно щурился из-под очков, как кот у тазика с рыбой: он дома! Из кухни доносился дурманящий запах драников, рядом любимая супруга-ворчунья: вот где его рай!
— Алмаз мой, я тебе все объясню, ты только не волнуйся, ладно?
Глафира еще немного покричала и успокоилась. А Понтий доработал-таки сыворотку, и через полтора месяца его имя вошло во Всемирную книгу рекордов Риннесса.

Предновогодье

Очередной приходит Новый год.
Он для меня, как в детстве, важен очень!
Я в круговерти праздничных хлопот
Тебя не вспомню. Был? Да нет, не точно...
                                
Зажгу я свечи, ёлку наряжу,
Шампанское с икрой на стол поставлю.
Мечты свои коту я расскажу,
Всем близким позвоню и всех поздравлю!
                                
И в странном танце белых пузырьков
Себя увижу: свежую, как ветер.
Как будто вырвалась из тёмных снов,
Легко иду по сказочной планете!
                                

Люблю я мой Калининград

Люблю я мой Калининград:
И крыши клином, и брусчатку,
Янтарь хранит в себе загадку,
Каштанов пëстрый листопад.

Смотрю на Куршскую косу:
Там Балтика, что бьётся в берег,
А мы ещë наивно верим
В злой дух в танцующем лесу!

На остров я иду под вечер -
Там, где величественный Кант.
Куплю я марципан и бант,
Ведь Хомлин ждёт со мною встречи!
                                

В Якутии морозы

В Якутии морозы, снег и вьюга,
А я влюбилась, хоть и холода!
И через месяц стал ты мне супругом
В энергии пылающего льда!

Мы целовались днями и ночами,
Ты говорил, что я роднее всех!
Я впечатлилась сильными плечами,
Ты ж мне дарил стихи, цветы и мех!

Когда нас стало трое, ты умчался,
И обещал вернуться по зиме,
Звонил раз в месяц и всегда ругался,
Мол, "не дают зарплату, гады, мне".

А я грустила, плакала, скучала,
Но мы росли, уж маки расцвели,
О доме у воды я все мечтала,
А ты молчал. И редко слал рубли.

К тебе летела - ждать уже нет мочи,
Открыла дверь девица без стыда,
И растворились сразу наши ночи
В энергии пылающего льда...
                                

Счастье

Оно у каждого свое:
Смешное, горькое, простое,
Прозрачное, как у ручьев,
Большое, женское, мужское!

Его мы ищем вновь и вновь,
За ним - в огонь, и в воду тоже,
И с ним теплеет  наша кровь,
О нем мы молим: "Дай нам, Боже!"

Его нам мало каждый день,
Оно всегда не в нашей власти,
Пьянит, дурманит, как сирень
Обычное, людское СЧАСТЬЕ!
                                

Письмо

Ну, здравствуй, вот решила написать,
А то все недосуг, бегу куда-то.
Мамулечка, моя родная мать,
Как не хватает мне родного взгляда

Твоих зеленых и усталых глаз,
Объятий добрых - раньше не ценила!
А сколько было грубых, хлестких фраз,
Обидных очень. Я словами била!

И двадцать лет я прихожу к тебе.
Шепчу опять: "Люблю, прости дуреху!"
По-прежнему ищу тебя в толпе,
А у тебя опять цветы засохли...

Как там на небе? Точно ли спокойно?
Есть ангел, укрывающий крылом?
Надеюсь, наконец тебе не больно,
И рядом те, кто близок и знаком.

Смотрю на фото: там еще мы вместе,
И не пришла пока в наш дом гроза. 
Увидеть на минутку только если б,
Я б в этот раз успела все сказать!

А помнишь, как смеялись про диеты?
Ты стройной стать хотела, но все зря.
Любила вафли, теплый хлеб, конфеты,
Хрустела карамелькой втихаря!

Мне снятся руки, мам, твои в морщинах,
И серебро, что бликом в волосах.
Ты возишься в любимых георгинах.
Хочу остаться там, с тобою, в снах!

Ты не переживай, я здесь в порядке,
Давай, я буду изредка писать?
В апреле нам сулят опять осадки.
До встречи в снах. Приди, я буду ждать!
                                

Я вырастала из мужчин

Я вырастала из мужчин
Как в детстве из штанов за лето,
Я знала: он не властелин
Моей души, он про котлеты

И днем и ночью говорит,
И тянет на диван все время,
Он тупо ест и тупо спит,
А я сую уж ногу в стремя!

Скакать за радугой надежд,
Встречать рассветы там, у моря,
Где брег лазурный, воздух свеж,
И где забуду я про горе.
                                

Радоница

Все так же хочется кричать
От боли, страха, от бессилья,
Как люди могут исчезать
Вон там, где крест стоит могильный?

Не лечит время рану, нет,
Хоть я вам часто улыбаюсь!
Я мамин вижу силуэт,
И с нею рядом просыпаюсь.

И в сердце, здесь, живет отец,
И брат с глазами цвета неба!
Простите, я же ведь боец!
Но их на миг увидеть мне бы...
                                

Я родилась и училась до 7 класса в маленьком таежном поселке Казанка 20, а с 8 по 10 класс в селе Чумай Кемеровской области. Учительница по русскому языку и литературе, Головина Людмила Петровна, научила меня любить русский язык и литературу. В 8 классе я начала писать свои первые стихи. После окончания Новосибирского медицинского университета в 1987 году по специальности «Лечебное дело» работала врачом в разных местах. Большое влияние на мое творчество оказала работа в участковой больнице в селе Усть-Серта. В настоящее время живу в Калининграде – бывшем прусском городе Кенигсберге. Очень люблю бродить по Куршской косе, собирать травы и грибы, слушать шум морского прибоя, пение Балтийского песка. Как правило, под впечатлением встреч с морем пишу свои песни и стихи. Меня часто спрашивают, как я пишу стихи и кому они предназначены. Обычно отвечаю: стихи мне нашептывает светлый Ангел. В творчестве следую двум заповедям: возлюби Бога и возлюби ближнего своего, как самого себя. В них черпаю свои душевные и творческие силы.

ВАРЕНЬЕ ИЗ ТУЧ

  
По небу тучи грустные плывут и отравляют людям настроение,
А я их ложкой в вазочку кладу, они вкуснее всякого варенья.
Большие тучи, мокрые от слез, и состоят из легкого эфира,
А я их ложкой в вазочку кладу, они вкуснее белого зефира.
И если ты покинут и грустишь, а у барометра повисли уши,
Хватаешь миксер, тучки шевелишь, не замыкайся, а меня послушай.
К угрюмой туче тихо подкрадусь, мне взбить ее для крема очень надо,
Я съем ее - воздушное безе, она вкуснее плитки шоколада.
 
Кладу себе воздушный белый крем, поверьте мне, без всякого сомнения,
И солнце вдруг летает и поет, и светит так, что всем на удивление.
По небу тихо облако плывет, а если кушать — сахарная вата.
Бегом за тучей, срочно наберем, кто не успеет - я не виновата.
И если вам по жизни не везет, то вместе мы разгоним эти тучи.
Ты не рыдай, а ложкой набери, из туч варенье, это будет круче.
Имеем с вами мы большой секрет, годятся туча, облако без грома,
А если гром и молния шалят, нам все равно, - мы веселимся дома!
По небу тучи больше не плывут, мы съели их за кофе и за чаем,
И если мы у елки не поем, то день рождения чей-то отмечаем.
Давайте вместе песенку споем, как сделать торт из туч без сожаления,
И пусть у вас отличным будет день, а у меня с избытком вдохновенья.
                                

ОСЕНЬ В КАЛИНИНГРАДЕ

Осень листья небрежно бросает,
В страны тёплые птиц прогоняет.
Дождь тихонько над чем-то рыдает,
Мокрой тряпкой асфальт протирает.
 
Осень красок своих не жалеет,
Ветер кашляет, словно болеет.
И от злости, мой зонтик кидает,
Как соломинку в поле, ломает.
 
Осень ночи свои удлинила,
И туманом наш город накрыла.
В Кафедральном фонарик мерцает,
На Преголе вода замерзает.
 
Припев:
Я буду ждать тебя, весна, зимою.
Когда растает лед большой водою.
И из гостей скворцы опять вернутся,
И все волшебные цветы проснутся.
                            

ЗИМНИЙ ЛЕС

Спит равнина младенческим сном – 
    убаюкана круглой луною,
Жемчугами украшена вся
	и расшита Царевной Зимою.
Тишина, только слышно едва –
	с неба падают в блеске алмазы,
Наполняя пруды и ручьи,
	что звенят, как хрустальные вазы.
Фианиты на ветках лежат,
	белизною ослепят кристаллы,
А подышишь − растают, и в миг,
	красоты бесподобной не стало.
В полудреме застыли в лесу,
	не качаются старые ели,
Ветви вниз опустили, устав,
	натерпевшись от вредной метели.
Лунный свет по дорожкам идет,
	еле слышно, как лапы у кошки,
А в деревне у печки сидят,
	засыпают и гаснут окошки.
На стекле заколдованный лес,
 	где-то в дебрях упрятано лето,
Я до самой весны буду ждать.
	Лето красное, где же ты? Где ты?
Под луною снежинки блестят,
	воздух чистый, морозный и свежий…
Лето тёплое, где ты сейчас?
 	Отзовись! И скажи мне, ну, где же?
                            

ЗИМНИЙ СОН

Под вьюжную песню, Зима убаюкала землю.
Набила подушки не снегом, а пухом лебяжьим.
Той песней унылой и лес зачарован, он дремлет.
Их сон не прервется, уверена, с шорохом каждым.
 
Луна одинокою девой бредет по равнине.
Зиме помогает, её покрывала серебрит,
И летние сны прогоняет на узкой долине,
И прялку, для снежного пуха, размеренно вертит.
 
Холодные нити сплетаются в тень паутины.
В ней лес замерзает и звери, и окрики птицы.
И только с приходом весны – этой главной причины,
Тот сон бесконечный, безмолвный для них прекратится.
                            

Ведьма из Инстербурга

Ольга приехала работать семейным врачом в сибирское село с маленьким больным сынишкой, которому исполнилось полгодика. Приехала из большого города, бросив мужа и квартиру, хотя была реальная перспектива в ближайшие год-два окончить аспирантуру и защитить кандидатскую диссертацию. Поздние роды и тяжёлая травма позвоночника у сына перечеркнули все радужные планы. Всю дорогу в поезде она плакала, но таков был написанный судьбой план. В этой глуши не было благоустроенного жилья, не было спокойной и престижной работы. Просто там была тишина, свежий воздух, парное коровье молоко для сынишки, чтобы не смог сбыться страшный приговор врачей: детский церебральный паралич. Ольга работала земским (семейным) врачом по 16-18 часов в сутки, а иногда её по 2-3 дня не было дома. Она прибегала для того, чтобы подоить корову, покормить сына и снова убежать на работу. В её хозяйстве была одна корова, три поросёнка, двадцать кур, кот и собака. На участке возле дома - 20 соток картошки, огород и теплица. Иногда ей казалось, что работа по дому не кончится никогда. Зимой – вынеси золу из печи, дров наруби, уголь принеси, печку затопи, еду приготовь. Летом – картошку протяпай, грядки полей, корову утром на пастбище проводи, вечером встреть, подои, молоко процеди, банки из-под молока помой. Осенью – уборка урожая, заготовка консервов, грибов, ягод, варенья. И всё. Спи, отдыхай! В амбулатории та же песня. Днём она вела приём пациентов из трёх деревень от 10 до 60 человек, а потом вдоль деревни бежала по вызовам в один конец 1,5 км и обратно - пешком, в любую погоду. Ночью вместо скорой помощи ей, иногда, до 5-6 раз приходилось бегать по всяким разным случаям: у кого-то высокая температура, кто-то задушился, кто-то умер, у кого-то судороги или сердечный приступ. Ещё сын страдал ночными страхами, от которых до 3-5 раз просыпался ночью и, ничего не видя, с открытыми глазами, громко плакал и звал маму. Ещё приходилось почти ежедневно делать ему массаж, ванны с травами (которые нужно было найти и заготовить), читать молитвы о его выздоровлении. Примерно через шесть месяцев такой беспросветной работы доктор стала мечтать только об одном: поспать хоть лишний часок. Иногда она засыпала сидя и стоя, а иногда ей казалось, что она видит сон и реальные события одновременно. К этому времени некоторые стали считать её колдуньей (это в наше время!). Она лечила людей обычными медицинскими методами, а также заговорами, травами, массажем. Женщины прятали своих мужей от красивой улыбчивой докторши, считая, что она их привораживает. Но вернёмся к нашей истории. Муж особо о хозяйстве не хлопотал, потому что был городским жителем. У поросят кончился корм и, чтобы его взять, нужно было пойти на приём к местному начальнику, а муж не горел желанием туда идти. В душном помещении конторы, где посетители монотонно гудели как мухи, было тепло. Ольга понимала, что её глаза вот-вот закроются, и она сидя заснёт. И вдруг появляется странное ощущение, что есть этот реальный мир, а как бы сквозь пелену, из какого-то параллельного измерения, начинает проступать совсем незнакомый или давно забытый мир. У неё внутри просыпаются смутные воспоминания о тех событиях, но суета реальных событий делает их расплывчатыми и отрывочными, как грёзы. Реальный мир несколько тускнеет, и вот она уже видит длинный стол, за которым сидят незнакомые люди с надвинутыми на лоб капюшонами. Там душно и влажно. Кто она, и что она там делает? Она чувствует, что тот, кого она любит, здесь, среди них, и сердцем ощущает его присутствие, но среди этих неясных теней не может разглядеть. Она идёт босиком по каменному полу и чувствует боль в ногах. Уплывающее сознание пытается сопротивляться: «Я просто устала, это пройдёт…». Ольга долго сидела в очереди в местной конторе и, наконец, подошёл её черед. Она медленно вошла в кабинет, сделала несколько шагов и остолбенела от удивления. Сон продолжался наяву! Начальник сидел посреди кабинета, с холёным, красным от возмущения лицом и что-то громко говорил по телефону. «Это он! Что значит он? Аббат??? Нет, спокойненько, просто очень похож… Этого не может быть! Ты просто устала, девочка, тебе нужно поспать 5-6 часов, и всё пройдёт». Но внутренний голос долбил мозг: «Ты не просто видела его, ты его знаешь, ты должна вспомнить что-то ещё…». Наконец начальник оторвал своё ухо от телефона. Он посмотрел на врачицу с нескрываемым любопытством и каким-то уж очень томным взглядом. И вдруг она услышала его мягкий, почти бархатный голос: «Значит, доктор, садитесь. Зачем пожаловали?». Ольга робко села на самый краешек стула. Её буквально колотило как в ознобе. Почти скороговоркой она тихо попросила зерна для своего почему-то очень горячо любимого поросёнка. Рассуждая про аппетит этого всеми любимого поросёнка, они жадно, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу. Она его знает и любит! Ольга вылетела из кабинета как ведьма на метле. Сделав все домашние дела, она упала на кровать в четыре часа утра, но уснула только перед самой дойкой коровы. Всю ночь ей снова мерещилось прошлое видение, которое то исчезало, то опять вспыхивало перед глазами, каждый раз дорисовывая какую-нибудь деталь. Докторша была обескуражена таким поворотом дела. Вывод напрашивался такой: она любит этого человека очень давно и понимает, что из кабинета она ушла, но чувствует каждый его вдох и биение его сердца. Было такое ощущение, что она уже видела эти серо-голубые глаза и слышала этот бархатный голос. Но где? Она же видит его вообще первый раз в своей жизни! Это просто какое-то безумие! Несколько веков назад… (Мы так и будем блуждать с вами во времени, пока я буду рассказывать эту историю). Девушка жила в лесу на берегу небольшой речки, где стояла скрипевшая от воды старая мельница. Она не помнила своих родителей и жила в низенькой землянке, которая досталась ей неизвестно от кого. В жилище был земляной пол, маленькое окошечко, а к потолку были привешены разные травы и коренья, которые ей приходилось собирать с ранней весны до поздней осени. На маленьком столе стояло несколько глиняных горшков с разными мазями и снадобьями, деревянная ступка для измельчения травы. В углу висели старое веретено и пучок шерсти. Каждую неделю Хельга ходила на городской рынок перед замком Инстербург, где меняла вязаные носки на свиное сало для мазей. В этот злополучный день после полудня она пошла, как обычно, в лес собирать хворост. Вдруг внезапно послышался топот верховых лошадей и лай собак. Ей пришлось укрыться в ближайших кустах. Местные богатые феодалы часто в лесу устраивали охоту на нищих, как на зверей, и эта встреча для бедной девушки могла стать последней. Но было уже поздно, потому что собака нашла её и стала скалить свою зубастую пасть, громко лаять и рычать как на зверя. Важный господин, не торопясь, подъехал на своей лошади к девушке. На беглянке была надета простая старенькая рубаха чуть ниже колен и домотканый грубый кафтан с капюшоном от ветра и дождя. Лошадь у всадника была тёмная, высокая и статная, как все жеребцы тракененской породы, и покрыта дорогой красной попоной с серебряными украшениями. Не сходя с лошади, мужчина рукоятью от плети откинул капюшон у девушки. На его лице были безразличие и досада от того, что кто-то посмел его побеспокоить. И вдруг он изменился, когда увидел её зелёные невинные глаза, светлые и кудрявые длинные пряди волос, пухленькие коралловые губы и прекрасный овал лица. «Как тебя зовут, и где ты живёшь?» − строго спросил он, не сводя с девушки глаз. Он просто сверлил её своими серо-голубыми глазами. И вдруг их взгляды встретились. Словно острая молния сверкнула из его глаз и ужалила девушку в самое сердце. Теперь она уже никогда не сможет спокойно ни жить, ни спать. Этот взгляд и голос будут преследовать её днём и ночью. «Мельник называет меня Хельга, а живу я там, на берегу, недалеко от мельницы, почти в самом лесу». Внезапно всадник стеганул по лошади со всей силы кнутом и с бешеной скоростью поскакал прочь из этого места. Хельга с самого детства знала много лечебных трав, заговоров, молитв. Вечерами к ней часто приходили разные люди: бедные и богатые, знатные и безродные. Приходили от безысходности после неудачного лечения у городского лекаря, который на самом деле только и искал подходящего момента, чтобы поквитаться с ней. Вчера приходил дровосек. Несколько недель назад он рубил старое дерево, и большая ветка упала ему на ногу. Несчастный, он истратил все свои деньги на лекаря, но вредная нога не хотела заживать и пухла всё сильнее день ото дня. Девушка внимательно осмотрела ногу, покачала головой: дела у дровосека были очень плохие. После осмотра она сделала лечебный отвар из разных трав, добавила немного соли и велела прикладывать его к ране несколько дней подряд, а остаток отвара пить внутрь. Дровосек за её работу не дал денег, а дал пару поленьев, чтобы можно было приготовить еду в очаге и погреться. Она и этому была очень рада. Прошло несколько недель. Поздним вечером Хельга зажгла махонькую лампадку с жиром, чтобы напрясть шерсти для вязания. Примерно к полуночи от усталости она задремала. Каждую ночь после той встречи ей снился господин на лошади с красивыми серо-голубыми глазами и необычным голосом. С каждым днём её сердце всё больше и больше тонуло в любви к этому человеку. Ну, что об этом мечтать? Она простая девушка из леса, без рода и племени, и он, богатый и красивый господин. «Он уже давно забыл про меня», - думала она. Хельга уснула в уголке, прислонив голову к стене и улыбаясь от счастья. Ей снилось, что прекрасный незнакомец целует её и обнимает, и шепчет на ушко ласковые слова. Вдруг она пришла в себя от его сладких поцелуев и страстных объятий. Он настоящий! И целует её по-настоящему! Как под гипнозом, девушка замерла от его вкрадчивого, бархатного и завораживающего голоса. Мужчина ласкал её волосы и грудь, прижимал к себе. От него пахло вкусными ароматами, мужским молодым телом, дрожащим как натянутая струна, полным страстного желания. Её сердце чуть не выпрыгнуло из груди от счастья, что она снова видит его. Хельга мечтала о нём и о встрече с ним, но не здесь и не так. «Не трогайте меня, мой господин, я не была замужем. Нет… Не нужно этого делать… Нет…». Мужчина потащил её к постели и стал задирать наверх рубашку, под которой не было ничего. Вид красивого молодого тела привёл его в бешеный восторг. Он уже не слышал ни её воплей, ни её мольбы. В нём проснулся первобытный звериный инстинкт. Ему хотелось во что бы то ни стало овладеть этим невинным ангелом. В темноте девушке под руки попался его кнут с тяжёлой, окованной металлом, рукоятью. Сопротивляясь изо всех сил, Хельга от отчаянья схватила кнут и ударила им мужчину по голове. Это был верх безумия! Он в ярости скрутил ей руки, наотмашь ударил кулаком по лицу и с каким-то волчьим рыком выдавил из себя: «Ах ты дрянь! Не хочешь по - хорошему? Ты или будешь моей тайной женой или не будешь ничьей!» Бросив её на пол как вязанку хвороста, он буквально вылетел из её жилища. Остаток ночи Хельга проплакала, завывая от безысходности происшедшего, не в силах ничего ни объяснить, ни уже изменить. «Господи! Что я наделала!?» Утром, как только первые лучи солнца упали на землю, девушка поспешила на городской рынок. Не успела она опомниться, как к ней подошли двое стражников и дровосек. Дровосек, с бегающими глазами, тыкал в неё грязным пальцем и громко причитал: «Ваше святейшество, видите, моя нога исцелилась от её зелья. А городской лекарь взял с меня немереное количество денег, но так и не мог ничего сделать. Я же говорю, что она ведьма, иначе как могло такое случиться?». Не успела Хельга выразить своё негодование дровосеку, как её схватили за волосы и потащили волоком по земле в подземелье замка Инстербург. Оттуда назад, обычно, никто не возвращался. Там девушку долго били, не давали ни еды, ни капли воды. От жажды у неё потрескались губы, во рту всё пересохло. Когда на церковной колокольне пробило одиннадцать, коридор осветил факел, который нёс в руке мужчина в серой сутане. Это был тот человек из леса, которого она чувствовала за много миль, ночью и днём. Её сердце сжалось от любви к нему. «Ты отвергла мою любовь, мою…любовь… Ещё никто и никогда не смел мне отказывать. Безродная, нищая, драная, неразумная женщина, ты будешь за это наказана. Не захотела быть моей тайной любимой женщиной, ты …никогда…не станешь ничьей! Запомни это навсегда!» Он быстро удалился, и его бархатистый низкий голос растаял во мраке ночи. У Хельги от побоев жутко болело всё тело, от голода и невыносимой жажды кружилась голова. Её тошнило ещё и потому, что в вязкой вонючей и холодной темноте пахло плесенью и дохлыми крысами. Её комнатка больше походила на склеп для мертвецов. Девушка с содроганием вспомнила, как по воскресеньям на площади перед замком читали приговоры колдунам и ведьмам, хотя некоторых она знала как обычных людей. Но в те времена инквизиция судила всех, кому хотелось правды, кто мешал какому-нибудь феодалу. От страшных пыток и страданий, на которые их осуждала инквизиция, у человека мутился рассудок, и он кричал нечеловеческим голосом. Девушка сидела на мокром каменном полу своей темницы и горько плакала. Она была девственно чиста и невинна, у неё ещё не было мужчины. Она не могла вспомнить ни одного случая, когда она отказала бы в помощи человеку, зверю или птице. Особенно было больно и обидно, что любимый человек оказался таким негодяем и злодеем, но она его ещё любит. Голодная и истерзанная, что она может изменить? За что он обрекает её на такие страдания? Кто может постоять за неё или отомстить за несправедливость? От всего пережитого перед глазами плыли странные образы и видения, которые девушка не совсем понимала. Недалеко от замка стояла старая церковь с высокой колокольней. «Уже полночь», − подумала Хельга, потому что колокол пробил медленно 12 раз и медленно затих. С последним ударом колокола в камере всё вокруг стало белым и тёплым, как будто внезапно засветился огромный светлячок. Из центра света вдруг появилась красивая женщина с материнскими глазами, дотронулась до Хельги рукой нежно и ласково: «Не бойся, моё дитя. Ты совсем скоро будешь дома. Проси у судьи костёр. Я быстро заберу тебя». Потом видение исчезло, словно его и не существовало никогда. Липкая темнота и могильный запах снова заполнили камеру. За стеной девушка услышала глухие удары и громкие крики страдания. Утром её поволокли в другой подвал замка Инстербург, где заседала инквизиторская палата. Её бросили как сноп соломы у входа. Босые ноги были разбиты от камней и побоев, а сильная боль при каждом шаге перехватывала дыхание. Хельга, пошатываясь и цепляясь за стены, спустилась вниз. В помещении было ужасно душно с примесью непонятных и тошнотворных запахов. Несколько факелов коптили на стенах и лишь частично освещали пространство, ограниченное низким каменным потолком. Один факел чадил у входа слева, вставленный в кованое железное кольцо. За широким столом сидела комиссия инквизиторов, человек 5-7. Члены комиссии сидели в серых и белых сутанах с надвинутыми до носа капюшонами так, что были видны только подбородки. В центре сидел человек из леса. Это был аббат. Она его снова почувствовала, и сердце её снова сжалось от любви и ненависти к нему. Вдруг появился знакомый нам дровосек, который полз на коленях, с разбитым и кривым носом. Он всё время крестился и причитал: «Ведьма, она ведьма, Ваше Преосвященство… Не иначе, как колдунья…» Потом он исчез неизвестно куда. Аббат медленно встал, при этом что-то говоря комиссии, подошёл к девушке. Его влажные и холодные пальцы скользили по её почти голому животу, бёдрам и груди. Он весь дрожал от вожделения. Рубашка после побоев была такой разодранной, что лишь немного прикрывала её молодое прекрасное тело. Он тихо прошептал: «Любимая Хельга, согласись стать моей тайной женой, стань моей! Я устрою тебе побег, ты останешься жива… Но ты будешь только моей…Торопись! Как только я сяду за стол, ты должна принять решение». Девушка стояла, как каменная статуя, и молилась о прощении его грехов у Бога. От страшного внутреннего напряжения у неё скрипели зубы. Решалась её судьба и жизнь. Она любила этого изувера, но не могла простить его. Она хотела быть любимой законной женой этого человека, а не тайной любовницей. Как два потока – холодный, почти ледяной и горячий, почти кипящий, два этих противоречивых чувства смешивались внутри неё, и всё это бурлило как в кратере вулкана. Она не промолвила ни слова. «Рассмотрев данное дело, суд подтверждает, что эта женщина занималась не богоугодным делом, а именно - колдовством, при помощи которого она лечила людей, и приговаривает ведьму к смертной казни. У тебя, к счастью, есть последнее желание». Хельга вспомнила, что женщина в видении сказала, чтобы она просила для себя костёр. И девушка прошептала: «Костер…». Дальше всё исчезает, что с ней происходит, она не помнит. Потом девушка видит, что стоит на площади, прикованная цепью к столбу, на большой куче хвороста. Палач уже во второй или третий раз пытается разжечь костёр, но пламя никак не может разгореться: то начинается сильный ветер или, как из ведра, начинает поливать дождь. «Сущая ведьма! Но ничего, я тебя сейчас поджарю!» Наконец, костер разгорается. Огонь ползёт по сучьям и сначала даёт приятное тепло, потом обжигающее, а потом острыми ножами впивается в плоть. От нечеловеческой боли несчастная теряет сознание, а едкий дым заползает в лёгкие и душит изнутри. И вдруг девушка видит снова тот мягкий и добрый свет: «Пойдём домой, моё дитя! Они не приняли тебя. Теперь ты свободна». Та женщина из видения протягивает ей руку, и они вместе летят вверх. Хельга видит себя как бы со стороны: она стоит на костре, и её тело уже всё охвачено огнём. Оно пылает как факел. На площади стоят любопытные зеваки. Где-то в таинственных спиралях пространства иных миров она, наконец, увидела Землю и полетела к ней. Хельга без труда прошла сквозь стену, бесплотная и лёгкая, как ночное дуновение ветра. Она присела на край роскошной деревянной резной кровати с балдахином и белыми кружевами и снова увидела аббата. Он спал на высокой белой подушке с поднятым подбородком, на котором красовалась маленькая седеющая бородка. Большая любовь и великая ненависть бушевали внутри её сердца. «Ты говоришь, что я ведьма. Я всё ещё тебя люблю и хочу быть вечно с тобой. Но ты назначил меня не любимой женой, а ведьмой. Да будет тебе по слову твоему!» Хельга легонько коснулась его бороды, которая стала сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее расти в длину и закручиваться вокруг его нежной белой шеи. Через некоторое время борода стала затягивать шею, и от нехватки воздуха инквизитор начал просыпаться и попытался освободиться от своей удавки. Но борода всё сильнее и сильнее стягивала шею, лишая его кислорода. От удушья аббат открыл глаза, и во мраке ночи увидел призрачный силуэт девушки с длинными вьющимися волосами. Образ той, которая любила его больше жизни, но отказала ему. И которую он бездумно погубил. Хельга громко сказала ему: «Спокойной ночи, мой любимый! Встретимся на небе, а может, в другой жизни…Я буду любить тебя вечно!» Возмездие все-таки свершилось. Аббат пытался звать на помощь, но прибежавшие охранники от увиденной картины остолбенели, и уже ничего не смогли сделать. Они наперебой рассказывали всем, что видели, как его Преосвященство задушила собственная борода. После утренней службы в спальню к аббату пришли члены инквизиторской комиссии и пастор из местной церкви, которые при осмотре тела нашли обычную бороду на своём обычном месте. Они единодушно вынесли вердикт: «Его Преосвященство, аббата, задушила грудная жаба из-за большого количества выпитого накануне вина». Но при этом никто не заметил тонкую полоску у него на шее, которая позже стала синего цвета. Ольга пришла в тот день и час, как было назначено на небесах, к замку в Черняховске. Она год назад переехала из Сибири в эти места и работала врачом. В Инстербурге, наконец, откопали вход в подземелье, и в него мог зайти любой желающий. Ольга спустилась ко входу в подземелье и встала на пороге. Смутные образы вновь стали накатывать волнами, и она стала задыхаться. Теряя сознание, женщина попыталась опереться левой рукой о стену. Ладонь коснулась шершавого, ржавого и холодного кольца, где в своё время горел факел, и в душе словно сверкнула молния, осветив все прошлые события в памяти. У неё мелькнула мысль, что это уже когда-то было. Женщина снова видит этот стол, за которым сидит аббат, такой любимый и такой недоступный, как каменная скала. Он и она как бы сразу существуют в двух жизнях: там, в 12 веке, и здесь, сейчас, в современном мире. Она увидела его в кабинете, где он работает начальником. Ольга знает, что он несвободен. Но она любит его. И снова душевная боль причиняет ей неописуемые страдания. Женщина поспешила на свежий воздух. Видение постепенно исчезало туда, откуда пришло – в невидимый параллельный мир, где смешалось настоящее и прошлое, где нет ни начала, ни конца. Из-за туч вышло солнце. Приближаясь к закату, оно окрасило небо в кроваво-красный цвет. Кругом летали надоедливые мухи, но пели птицы. Ольга села в старенькую машину и поехала прочь от замка. Она снова вспомнила первую свою встречу с возлюбленным 20 лет назад. Он не был свободен. Она тайно любила его, но потом сама отказалась от него и уехала за много тысяч километров, чтобы не давать себе возможности видеть его, говорить о нём и бесконечно страдать. Уехала от него, чтобы в этом странном месте встретить призрак прошлого и понять… что? Что Любовь нельзя убить, её нельзя вымолить, нельзя сжечь или закопать. Она или есть или её нет. И, к сожалению, это не всегда Божий дар. Ольга вдруг поняла, что все врут: время не лечит или лечит не всех. Она всё ещё любит этого человека, любит безмерной и страстной любовью, без надежды на его ответную любовь. И сердце её безутешно плачет кровавыми слезами. А это похуже, чем пытки инквизиции. Но это уже другая история.

Станция Бологое

Возвращаемся из Петербурга в Москву поездом. На станции «Бологое» у нас появилась соседка — женщина в возрасте, доброе миловидное лицо с большими серыми глазами. Она села, запыхавшаяся, щеки горят. Поезд тронулся, у неё звонит телефон: «Да, успела. Да, всё хорошо. Нет, ничего. Всё нормально...» Губы дрожат, по щекам катятся крупные слёзы. «Ничего. Умер. Держусь. Поеду до Москвы, а там уже до Брянска. Позвоню. Пока, пока...».
С фотографии на экране ее телефона смотрит мальчонка лет трёх-четырёх. Надеюсь, с ним всё хорошо.
Мы с моим сыном Никитой лежим на верхней полке, я смотрю в окно. Мне так хочется ее обнять или что-то сказать, или угостить шоколадной конфетой. А за окном красота. Белый нетронутый снег, огромные сугробы, наверное, очень глубокие. В детстве я всегда ныряла и проверяла насколько. Пролетают черно-коричневые деревья, темно-зеленые сосны и ели, на ветвях — снежные шапки. А когда поля, то на них тоненькие деревца, их много, а веточки, как серо-фиолетовая дымка. Небо серо-голубое.
Я смотрю и смотрю, и всё думаю про эту грустную женщину. И молчу, потому как совершенно не знаю, о чём говорить в таких ситуациях. Вдруг вспоминаю про краски, которые были куплены в каникулы и через две секунды выпаливаю шепотом: «Никита, смотри, как красиво за окном! Сможешь так нарисовать? Какие краски нужно смешать, знаешь?»
Сын, конечно, начал отвечать какие — всегда моментально включается в беседу. На описании неба задумался, и вдруг наша соседка произнесла: «Нужно смешать чёрный, белый и синий. И получится серо-голубой. Я люблю рисовать. А ты тоже?»
И так потихоньку завязался у них разговор, а я решила, что он лучше, чем любые мои слова поддержки. Сейчас новые знакомые весело играют в динозаврика на ноутбуке. По очереди. Она не понимает куда нажать, чтобы подпрыгнуть. Смеётся.

Ночь

Ночь — для раздумий время.
Ты ясно мыслишь, а она молчит искусно.
И в темноте решаются дилеммы.
Со стоном. Всхлипом. Громким хрустом. 

Вдох-выдох. Стук. 

Звенящей тишиной налилось расстоянье,
Но рёбра изнутри ломает лейтмотив.
Чей ионийский мелос жжёт острее перца,
Он ранит, так безудержно красив. 

Да. Чудо, как хорош. Шумит дорога.
За нею столько глаз сомкнутых спят.
И видят то, чем наяву владеть не могут.
Так есть и будет сотни лет подряд.
                                

Хризантема

Милый дом. Из тебя утекает жизнь.⠀
Часовые-книги стоят, замерло время⠀
И истории, кажется, все сбылись,⠀
Увядает последняя хризантема
                                

Море

Я люблю тебя за это благородство. 
За пронзительные серые глаза.
За умение честно сказать, без притворства.
И по-настоящему слышать меня.

За минуты, в которые мы дурачимся вместе, 
За беседы и споры, смешные и нет. 
За сопение сонное и тёплые руки,
Когда в комнату тихо входит рассвет 

За окном красный куст, чайки кликают громко,
Я стою и смотрю, но танцует душа.
Оказалось, для счастья ни мало, ни много, 
Нужно море Балтийское и море тебя. 
                                

«Но»

Почему-то слоги до сих пор складываются в слова
О тебе
И дурманом кружится  голова
О тебе
⠀
Я молчу, я сама себе Ришелье
Я внутри кричу, но внешне — я в тишине
⠀
Что мне стоит сказать эти маленькие,
о самом щемящем
О таком просторном, и даже немного щенячьем?
⠀
И возможно всё это — недочувства,
И возможно это и есть безрассудство
⠀
Но самая суть и точность всегда звучит после "Но"
Но, знаешь, в моей жизни до сих пор без тебя темно.
                                

Океан

Все мы прозрачные капли одной воды
Не умираем, а просто возвращаемся в океан
Там вспоминаем, где наш настоящий дом,
Кто, зачем и какие задачи с собой брал

Почему у одной был ворчливый до жути муж,
А у этих – страсти как в Мулен Руж,
У профессора — пьяница сын
Для чего были горечь, радость и близость душ

Вдруг события, ноты, минуты и лепестки
Обретают яркий смысл, мотив, завет
Учтены наконец все уроки и все мечты
И пора взять новый на жизнь билет

Улыбаться младенцем с веснушками на носу
Обнимать ручонками мамы грудь
И твердить непослушным своим агу-агу
Не забудь, душа, как выглядит твой путь.

А потом вырасти и, конечно, забыть
Иногда злиться, иногда сильно кого-то любить
Воспитать детей, и однажды в зимний слепой буран,
Вспомнить, что ты капля и ждёт тебя океан.
                                

Маяк

Человек-маяк
Не жилой внутри
В нем горит огонь,
Долго не смотри

Не для детских рук
Не для страстных губ
Он горит для тех,
Кто ушёл с пути

Иногда скрипит
на крыльце фонарь,
Мимо век бредёт
Времени не жаль

Путники придут
Разожгут костёр,
Песни все споют,
Завтра выйдут вон

И стоит опять
Человек-маяк
То ли идиот,
То ли белый маг.
                                

Люди

Люди созданы из противоречий 
Летом просят прохлады, 
Зимой жары
В голодное время ждут Предтечи 
Он пришел? Распинают, сжигают сады 

Есть семья? Непременно снится "свобода"
На рыбалку и в отпуск самому 
А живёшь один и мечтаешь: вот бы забота
На завтрак сырники, в обед рагу

Кудрявые хотят прямой волос
Высокие – ниже ростом стать 
Миниатюрные кричат в голос:
Мечтаем кроссовки в офис таскать

Подростки полные жизненной силы, 
Хотят умирать, прыгают с крыш 
Старики много лет недовольными были 
А теперь очень сильно хотят жить.
                                

Бог смотрит глазами

Бог смотрит глазами 
Карими, серыми, голубыми 
Бог проживает себя в каждом
Трудными судьбами и простыми

Через людей улыбается, льет слезы
Утром на работу одевается 
Варит крепкий кофе,
Пишет стихи и прозу

Дарит женщинам цветы,
Мужчинам — сыновей и дочек
Краской ложится на холсты,
Солнцем греет каждый росточек

В грустных и весёлых песнях
Между строчек наблюдает
Танцует на чемпионатах
Учителем строгим бывает

Бог проявляется ежесекундно
На рок-концерте и в монастыре на Алтае
Обнимает зимой и летом 
Будит ночью, давай поболтаем?

Расскажи, чего хочешь, дитя мое
Тебе стоит лишь загадать 
Подарил при рождении силу я 
Чтобы мог ты мечты исполнять

Сила эта зовётся любовью 
Она светится искрами глаз
Зелёных, карих и синих 
Нужно вспомнить о ней только раз.
                                

* * *

Когда дождинки в съежившихся тучах
Готовятся обрушиться на землю,
Когда тростинки серым буйным ветром
Склоняются, как будто ужасаясь, (Склоняются, и будто бы трепещут)
Когда ворчит гроза, заждавшись грома –
Я слушаю, я чувствую, я внемлю;
Вдыхаю жадно жёсткий хмурый ветер,
И трепещу, сквозь пальцы пропуская,
Тянусь я к небу к недовольным тучам –
Хочу скорей с дождём соприкоснуться,
Сквозь тело пропускаю рокот неба (Небес сквозь тело рокот пропускаю) -
О, как же необъятны их просторы!
Какая мощь обрушится – без края...

Огненная птица

Огненная птица
взмыла в небеса –
Больше не вернётся
света полоса.
Огненным рассветам
хмарь не озарить,
Падает столпами
дождяная нить.
Где же ты, мой рыцарь?
Где ты, мой герой?
Ты придёшь спасти нас?
Ты придёшь за мной?
Истории событий (Времени и даты)
неизбежен ход –
Эту птицу где-то
кто-то больше ждёт.
Прошло героев время (Нет теперь героев).
Плащ отряхнув рукой,
Пойду навстречу сумраку
за солнечной тропой.

Необычное интервью …

Еще с детства мама познакомила меня с замечательными сказками Оскара Уайльда. С тех пор я полюбила этого автора и, став старше, решилась взять в руки одну из самых известных и загадочных его книг - «Портрет Дориана Грея». Произведение захватило меня. Даже когда была прочитана последняя страница, мне не хотелось расставаться с его героями.
Мысленно я представила себя журналисткой, берущей интервью у персонажей Оскара Уайльда.Первый вопрос я задала бы Бэзилу Холлуорду:
- Как вы считаете, из-за чего портрет Дориана Грея стал обладать необыкновенной способностью - отражать душу человека, сохраняя при этом его внешнюю красоту?
- Думаю, это случилось, потому что искусство, как зеркало, отражает душу того, кто в него смотрится (конечно же, это мысли моего создателя, Оскара Уайльда, но мне, как художнику, они близки). Хотя Дориан и обладал прекрасной внешностью, но в его душе был изъян, который не был ещё виден другому человеку, общавшемуся с ним, но подмечен Творцом (ему открыты все наши тайны) и воплощен в картине, - Бэзил ненадолго замолчал.- А о тайнах души Дориана вам может поведать только он сам или же тот, кто увлёк его на этот скользкий путь.
Несомненно, Бэзил Холлуорд говорит о Генри Уоттоне. Итак, теперь встреча с ним.
- Генри Уоттон, что вы можете сказать о Дориане Грее?
- ...Когда я впервые увидел его, долго не мог оторвать взгляда, любуясь его красотой. В нем чувствовалась искренность и чистота юности. Было очевидно, что жизнь не запятнала этой молодой души. Ничего удивительного, что Бэзил Холлуорд боготворил Дориана.
- Но БэзилХоллуорд считает, что вы именно тот, кто увлёк Дориана на скользкий путь удовольствий. Вы научили его тому, что ничто не важно, кроме удовлетворения своих желаний, какая разница, что это заставит многих страдать? Согласны ли вы с этим?
- Это больное воображение художника….,- сказал раздражённо Генри Уоттон и тут же исчез.
Генри Уоттон просто не хотел признавать правду. История Дориана разбила его теорию наголову. Она показала, что стремление только к удовольствиям губительно для души человека. В жизни есть нечто более важное – доброта, любовь, дружба. Погоня за удовольствиями уничтожила все эти чувства в Дориане, она сделала его виновным в смерти двух близких ему людей: Сибиллы Вейн и Бэзила Холлуорда. Хотя эта история была написана 125 лет назад, но как нам, людям 21 века, близки темы, которые затронул автор!
Я глубоко задумалась и не заметила сама, как погрузилась в странный сон, прямо, как героиня Льюса Кэрролла. Мне привиделся Дориан Грей. Он стоял у окна прозрачной тенью. Рядом был испорченный портрет.Я знала, в какое чудовище превратился в конечном итоге Дориан, но сейчас я видела перед собой совершенно невинного и чистого юношу, лик которого не был омрачен прошедшими событиями. Как будто, убив портрет, он вернул прежнего себя, забыл о своих плохих поступках и о прожитом времени, как будто это давало ему возможность исправить сотворённые ошибки. Я почувствовала к нему огромную симпатию и захотела о многом расспросить:
- Дориан Грей …?
- Да…? – тихо отозвался тот.
- Почему…? Почему ты решил уничтожить портрет?
- Я не знаю…Просто не смог смотреть на этот ужас и понимать, что это моя душа. Я столько всего натворил, но совесть взыграла только сейчас. Кто-то упорно успокаивал ее, этот дьявол, что испортил меня…
- Вы говорите о Генри?
- Верно…
- Вы все-таки чувствуете вину за беды, принесенные другим? Перед Генри Эштоном, Андрианом Синглтоном, сыном лорда Кента, герцогом Пертским?
- Господи, я загубил судьбы этих людей, запятнал их имена, причем совершенно не чувствовал вину за собой, я был подлецом, но никогда не замечал этого. Какое – то наваждение или колдовство…Видите, я снова себя оправдываю, мне не исправиться, да? - его глаза были так печальны и просты, он смотрел так, как будто это ребенок, попавший под дурное влияние и сумевший выбраться только после смерти. – Сибилла Вейн …- продолжал он. – Я очень дурно поступил с ней, но Генри влил в мою и так самовлюбленную душу, мысль о том, что я не виновен, я был настолько потерян, что слушал его, хотя обещал себе, что прекращу все связи с Уоттоном, не удалось …
- Я очень растрогана. И рада, что ты сделал правильный выбор, ты можешь собой гордиться. Ты мог бы продолжать жить, как прежде, но не стал. Ты победил своего искусителя!
Тень вдруг стала растворяться в воздухе, из окна полился мягкий свет, и мне показалось, что Дориан превратился в голубя, птицу мира и любви, от которого шло слабое сияние…
Я очнулась.Но у меня было очень странное ощущение. Словно это был не сон, а реальность. Какое счастье, что мне удалось побеседовать с человеком, понявшим свою ошибку, с тем, который победил в битве с самим собой, со своими пороками. Как часто мы сталкиваемся с этим в нашей жизни! Может быть, «Портрет Дориана Грея» вдохновит кого-то на то, чтобы стать лучше? Именно это делает произведение Оскара Уайльда созвучным любому времени, ведь вопросы, затронутые в нём, никогда не исчезнут.

Берег

Солнце. За окном уже вторую неделю стояли крепкие морозы, сковавшие Балтику. Буквально на каждом шагу было слышно про море, покрытое ледяной шапкой, поэтому я надел на себя все теплые вещи, которые смог найти, взял фотоаппарат и отправился к берегу.
Пронизывающий ветер колол лицо и заставлял глаза слезиться, периодически к нему присоединялись мелкие снежинки, раздирающие лицо словно множество иголок. Выйдя наконец на песок, представляющий из себя сплошной лед, по которому можно скатываться, я увидел пейзаж, скорее походящий на северные моря, нежели на родную Балтику. Белизна простиралась на добрые десять метров, а может и вовсе пятнадцать. В вышине парили чайки, ловко ныряя в ветер и замирая на месте. Где-то вдалеке среди них кружился баклан.
Мне очень хотелось подобраться поближе к крикливым птицам, но сделать этого не удавалось. Пришлось замереть и терпеть холод, давая тем самым возможность привыкнуть ко мне. Первыми страх побороли озерные чайки, носящие «маску», состоящую из черных перьев на голове. Подозрительно поглядывая на меня, пернатые рыбаки позволили мне подобраться к ним совсем близко, так что я прекрасно видел их умные немигающие глаза. Среди них сидела огромная белая чайка, будто бы шефствующая над остальными, и, как только мной был сделан неосторожный шаг, крупная птица взмыла ввысь, а за ней сорвались и другие.
Я подошел совсем близко к краю льдины и вдохнул солоноватый запах моря, слегка опьяняющий и щекочущий нос. Горизонта не было видно, голубое небо сливалось с морем, представляя взору фантастические виды. Где-то по правую руку уходила за горизонт подернутая дымкой Куршская коса. От моря шел пар, пуще прежнего будоражащий воображение и переносящий меня то ли в Арктику, то ли вообще на другую планету. Наблюдая полет грациозных созданий, я начал мечтать о том, о чем мечтает человечество уже тысячи лет. Вот бы стать птицей. Обрести свободу, зависеть лишь от ветра и повиноваться лишь ему. Цивилизация стремилась к этому, сооружая воздушные шары, самолеты, вертолеты, но ничто из этих машин не позволит ощутить то, что ощущают птицы. Не позволит плыть в воздушных потоках, пикировать к земле и за считаные метры от нее вновь взмывать вверх. А самое главное – для того, чтобы полетел человек, ему нужна цель, ему необходимы пункт А и пункт Б. Чайки же могут летать не ради цели, но лишь по своей воле, не вынуждая себя покидать родные и милые сердцу места.
К действительности пришлось вернуться из-за непонятного чавкающего звука. Это небольшие волны пробивались под льдину и служили жутким напоминанием мощи стихии. Стало страшно. Возвращаясь от ледяной кромки к песку, я увидел несколько глубоких трещин и понял опрометчивость моей прогулки. Чайки вернулись на насиженные места.
Было решено идти на косу. Зимой она для большинства людей представляется местом унылым и безжизненным, но это правда лишь отчасти. Куршская коса пуста и скучна лишь для тех, кто смотрит, но не видит. Для тех же, кто способен открыть свой взор чему-то прекрасному, она представляет собой нечто чарующее и покоряющее сердце.
Тропинка петляла между дюной и лесной чащей. Песчаный массив местами пожирал дорогу и приходилось идти по крупицам, норовившим попасть в ботинки. Эти мельчайшие частицы стекла подобны жизненным трудностям: постоянно попадают в обувь и колют ноги, портят носки. Но ведь если песок поранил нашу ногу мы не останавливаемся на своем пути и не начинаем горько плакать. Мы разуваемся, вытряхиваем эти крупицы и старательно чистим ноги. То же самое должно делать и с проблемами. Не бросать все на полпути, не ронять слезы, а справляться с ними и идти дальше.
Лес тоже подступал, сужая единственный путь вперед. Сквозь голые ветви, еще недавно окрашивающие свет во все оттенки зеленого, пробивались лучи солнца. Эти самые лучи немного слепили и оставляли причудливые блики на фотоснимках. Они поймали все моменты того дня: чаек, волны, льдины, бродячих котов и заросли кустарника, обрамлявшего щетинистой диадемой авандюну.
Это сооружение создано человеком из растений, удерживающих своими корнями песок. В течение столетий жители косы и ее окрестностей кропотливо высаживали сначала траву, затем кусты, наконец и деревья. Когда флора накрепко прижилась, движение тонн песка прекратилось и все вокруг вздохнули с облегчением. Человек, в союзе с природой, укротил стихию. Мощь ветров и силу волн удалось сдержать и создать неприступную для них стену, прорванную лишь недавно.
Удивительно, сколько общего у нас с деревьями. Если есть крепкие корни, уходящие на многие метры в почву, то и ветер будет ни по чем, а воды и пищи всегда будет вдоволь. Не бывает дуба без корневища, как нет и человека без его предков и Родины. Нам есть чему поучиться у кедров, берёз, и тополей, растущих на дюне. Все они растут в сухой, бедной и непригодной, казалось бы, для роста почве. Но растут. Пронизывают её своими корнями, добираясь до необходимых солей и влаги. Если бы их не было, то этот массив уничтожил бы постепенно весь лес и не осталось бы ни одной травинки. А благодаря их жизни в этом месте жив и остальной лес, благодаря им эта непригодная для жизни почва превращается в плодородную и живую. То же необходимо помнить и людям, которые недовольны своей «почвой».
После получасового пути я вышел к оставленному маяку, когда-то указывающему путь судам. Бетонная махина обросла мхом, травой, а на крыше виднелись молодые деревья. Природа отвоевала обратно то, что было брошено человеком. Я вновь вышел к морю, скованному льдами, полной грудью вдохнул морозный воздух, бросил взгляд на кружащих в вышине птиц, прислушался к шуму ветвей и почувствовал полное умиротворение. Солнце село.

Оконце

Ещё горит знакомое оконце,
Ещё в нём не погас навеки свет,
И, как давно, мне освещает солнце
До боли в нём знакомый силуэт.
Уж долго так, ночей не замечая, 
Оно горит, как первая звезда,
От боли и обид оберегая,
Любить не уставая никогда.
Я знаю, если что-нибудь случится
Туманным днём иль в жуткий час ночной,
Здесь будут ждать. Здесь мне дадут омыться
Доподлинной душевной чистотой.
А если грех вдруг заберётся в душу,
Иль оклевётан буду я судьбой,
То буду знать, что здесь я точно нужен.
Какой – не важно, главное – живой.
За тем окном есть угол неприметный: 
от света скрыт и посторонних глаз.
Туда пройти – лишь чуть-заметной тенью.
И я там был. Единственный свой раз.
Там, в том углу, от лишних глаз сокрыта,
Лампадка теплится, светя на тёмный лик.
И день и ночь там слышится молитва
За Их покой, за здравие живых.
Так и всем вам, покуда светит солнце,
Желаю, пока не истёк мой час,
Чтоб было на земле большой оконце,
Где любят, ждут и молятся за вас

                        

РОДИНА

Утренний город в лучах балтийского солнца
Миллионом цветных стекляшек раскрашен.
Какой-то мальчик бежит по улице и смеётся,
И прохожие, видя его, улыбаются.

Эта ночь отступила, ушла, и город играет,
Трётся об ноги хвостами бесхозных кошек,
Так легко и приятно душу твою наполняет
Медово-янтарным светом маленьких окон.

Здесь, и там, как драгоценного камня россыпи,
Огоньки витражей мерцают по улицам
Маяками пути до счастья. И лёгкой поступью
По крутым ступеням спускаешься к морю.

Светло-серый песок. Обрывы высокого берега.
Лёгкий бриз выносит на берег волны
У больших валунов между морем и старым лесом.
Как же всё-таки здесь хорошо и спокойно.